Карина Демина - Ловец бабочек. Мотыльки [СИ]

Он обвел пещеру рукой.

К слову, пещера эта имела весьма внушительные размеры и происхождение неестественное. В обычных пещерах пол не мостят камнем, а стены не убирают кирпичною кладкой. Здесь было сухо и звонко, каждый звук, отталкиваясь от каменных этих стен, множился, нарастал и обретал многие грани.

— К сожалению, она умерла… ее сердце и другое я продал. Да, мои изыскания требовали средств, которых я был лишен. И что мне оставалось?

Панна Цецилия изобразила сочувствие.

…а еще она видела черное кружево. Уместно ли такое будет? Кружево было прелестнейшим и оттого стоило целое состояние. Но для любимого мужа не жаль.

— В моих дневниках описан весь путь. Каждая операция… и я верю, дорогая моя супруга, — пан Штефан приложился к ручке влажноватыми губами, — что однажды у меня получится.

— Всенепременно! — с пылом воскликнула панна Цецилия, которой вдруг страстно захотелось на волю.

— Что мои изыскания совершат переворот в современной медицине… я стану основоположником новой методы… и тысячи, сотни тысяч людей будут благодарны мне за…

Он запнулся и глянул на панну Цецилию поверх очочков своих. Взгляд его был совершенно безумен.

— И вы… вас тоже никогда не забудут!

Она хотела встать.

И выйти.

И… и потолок, грязноватый, закопченный — некогда нынешнее помещение освещали смоляные факелы, а не переносные электрические лампы патентованной системы Эдсона. Так вот, этот потолок, выщербленный и низкий, вдруг покачнулся.

Упасть панне Цецилии не позволили.

Подхватили под ручку.

— Ах, мне вас будет не хватать… но вы-то, вы обязаны понять… живое сердце не хранится долго, а я не подготовился… я просто-напросто не могу упустить такой случай! Тем более, что вы сами не единожды жаловались, будто ваше ведет себя беспокойно.

В тщедушном теле пана Штефана оказалось довольно силы, чтобы дотянуть ее до стола.

И взвалить на этот стол.

Она желала кричать, но крик застыл в горле.

— Это для науки… исключительно для науки…

Панна Цецилия захрипела. Конечно, если помирать ради науки, то оно легче будет… и вспомнилась вдруг первая любовь, позабытая, казалось бы, крепко.

…ах, до чего притягателен он был, лихой парень, сиротинушка круглая, который сиротством своим вовсе не тяготился. Он носил широкие штаны с карманами, рубаху алую и черный камзол. Сапоги скрипучие и нож за голенищем.

Кистенек на веревочке.

Волосы он не стриг, но заплетал в косу.

И в том тоже чудился вызов… ах, до чего сладко было сбегать из дому и до утра бродить по городу, удивляясь, до чего переменился он… было и иное, грешное, заманчивое… и его предложение сбежать отсюдова в Познаньск.

И свой страх.

Как это… нет, не сумела переступить, остереглась, представивши, какой будет их жизнь там, ведь он не только поигрывал, но и крепенькое жаловал, а в подпитии становился лют, безумно-весел…

…уж он-то — жив или нет — не позволил бы сотворить с нею такое.

И посмеялся бы, что Цилечка позволила себя спеленать.

Зелье?

Дышать надобно чаще.

И еще… пальцами получилось пошевелить. Конечно, она ведь всегда крепка была, ей и валерианы в аптеке тройную дозу давать было велено… это хорошо…

— Не волнуйся, если у меня получится, — пан Штефан разрезал платье. — Твое имя войдет в историю!

Да Хельм с нею, с историей, в нее панна вовсе не стремилась, а вот за платье между прочим, двенадцать злотней было уплачено! И гнев придал сил. Был он праведный — ибо сказано в Писании, что негоже женщину обижать, а уж тем паче злить через порчу имущества, оной принадлежащего — на счет имущества, правда, панна Цецилия уверена не была, но все же…

Пальцы сомкнулись в кольцо.

Она выгнула шею, чувствуя, как отступает коварная слабость, и исторгла из груди душераздирающий стон.

— Дыши, дыши глубже… — пан Штефан захлопал по щекам. Но веры ему в этакой заботливости не было, и панна лишь закатила глаза, а изо рта ее послушно хлынула слюна пеною.

— Боги милосердные… нельзя… слышишь, тебе нельзя помирать! Только не сейчас… я дам тебе новое сердце! Молодое! Здоровое!

Вот же ж, брешет и не краснеет! Молодое! Да панна Цецилия видела, из кого он этое сердце доставал.

Он наклонился, прижавшись к пышной груди ухом, силясь уловить ритм, и панна Цецилия поняла, что дальше ждать не может. С трудом поднявши тяжелую руку — будто мокрой ветошью ее набили — она опустила крепенький кулачок на макушку пана Штефана.

Тот ойкнул и сполз на пол.

— Сволочь, — сказала панна Цецилия, садясь на столе с немалым трудом. Все ж победа духа над телесной слабостью не радовала, поскольку слабость никуда не исчезла, да и коварный муженек остался лежать. И как знать, не очнется ли он ненароком…

Панна Цецилия сползла со стола.

Покачнулась.

Ох, и голова-головушка… а всего-то хотелось, что толику малую счастья личного, семейного… она вздохнула горестно, и вздох этот будто бы потревожил гулкую тишину.

Потянуло сыростью.

Сквознячком.

Будто где-то рядом вдруг приотворилась дверь, из тех, которые вовсе не на ледник выходят, а туда, куда людям обыкновенным заглядывать не стоит.

— Мамочки, — панна Цецилия поспешно схватила за ошметки платья, прикрывая объемную грудь, впрочем, без особых на то успехов. Грудь волновалась и лохмотья выскальзывали из непослушных рук.

Холодок стал ощутимей.

И лампы замигали.

Меленько так, будто не способные решить, гаснуть им ли…

Панна Цецилия разом припомнила бабкины гиштории, решивши разом, что и вправду та была колдовкой, если знала такое… и знание это, в сказках переданное, заставило ее выпустить край стола.

…что делать?

…человеку без силы… без амулетов… коленки дрожали, а сердце, собственное, старое, которое и вправду в последние года барахлило, то болью ноющею отзываясь, то слабостью внезапной, застучало быстро.

— Откуп! — воскликнула панна Цецилия, сотворяя в воздухе знак, у бабки подсмотренный.

И холодок завихрился поземкой.

— Я… я отдам вам сердце, — панна Цецилия указала на бадью со льдом, в которой лежало вырезанное сердце. — И почки… и печень…

На полу завозился, застонал пан Штефан.

— Что вы…

— Я, — панна Цецилия осознала, что еще немного и… у него скальпель. И мужчина завсегда женщины сильней, если только… — Я отдам вам его!

— Он и так наш, — раздалось за спиной.

Панна Цецилия оглянулась.

Никого. Только снег рассыпался, искры серебристые коснулись кожу и проткнули болью.

— Сожалеешь? — спросили ее.

— Я… я хотела лишь… хотела быть счастливой!

— И что тебе мешало? — в этом вопросе было лишь холодное любопытство.

— Ничего… и я сожалею, — панна Цецилия закрыла глаза, смиряясь с неизбежным.