Екатерина Лебедева - Пасифик [СИ]

— Коллега. Милый-милый Юр-ген!

Он всё равно не мог защищаться, поэтому просто стоял, опустив голову, слушая надтреснутый колокольный звон собственного сердца. И стук каблучков — даже пёстрый, мохнатый ковёр не смог его заглушить. Хаген застонал: Тоте нежно обхватила ладонями его влажное от испарины лицо.

— Герр Хаген. Я дам вам конфетку. Не уходите от меня!

— Я не могу уйти, — сказал он отчаянно.

— Да вы и не хотите.

— Я бы хотел захотеть, — объяснил он. — Но не знаю, как.

Она рассмеялась, рассыпала звонкие хрустальные бусины.

— Вас опять кто-то мучил. Это Франц? Хотите — починю?

— Я больше ничего не хочу. Совсем ничего.

Но он соврал. Он никогда не чувствовал себя таким тяжёлым и плотным, и яростная пружина уже дрожала где-то в низу живота, рассылая вибрацию по всему телу.

— Раздевайтесь, коллега. Я вас осмотрю.

Тоте тормошила его как куклу, шарнирного деревянного ганса с дурацкой фарфоровой головой. Как марионетку. Как оловянного солдатика.

— Вы сжигаете людей, — сказал он, смотря куда угодно, только не на неё. — Меня… тоже?

— Какая мысль! — сказала она, забавляясь. — Да. Нет. Может быть. Вы будете красиво гореть, Юрген? Любите драмы? А доктор не любит. Но он уже спит и ничего не узнает. Тс-с-с! Когда кот уходит из дому — мыши танцуют на столе.

— Он мало спит.

— Очень мало. Но Улле ему поможет. Всё сложилось как нельзя лучше. Мартин, наш горный король, известный жадина. Спрячет у себя в крепости, на секретном этаже, в экранированной камере, куда запрещён доступ всем, даже лидеру, и…

— Позаботится?

— Правильно, позаботится. Он очень бережлив и не ломает вещи без необходимости. У райхслейтера нет фантазии, но уж в грамотном использовании ему нет равных. Вот увидите, Юрген, они ещё подружатся. Айзек любит учиться, а Мартину нравится оружие, которое делает наш суровый доктор Зима. Теперь он будет делать только оружие.

— Значит, это будет уже не он.

— Если вам оторвать лапку, Юрген, вы останетесь Юргеном? А если вторую? И опалить крылышки? С каждым разом вы всё прекраснее и при этом остаётесь Юргеном, моим любимым Хагеном. И Айзек останется Айзеком. Только с одной лапкой.

Потеряв дар речи, он позволил ей расстегнуть четыре пуговицы из пяти и только потом перехватил проворные пальчики.

— Откуда ты всё это знаешь?

— А разве мы уже выпили на брудершафт? Поцелуйте меня, Юр-ген, и получите возможность называть меня на «ты».

— И какое крылышко или лапку я при этом потеряю?

— Все, — сказала она очень честно, глядя на него своими лучистыми, пустыми, сияющими глазами, составленными из множества непрозрачных стёкол. — Но я не стану спешить, коллега. Будет приятно и почти не больно. Мы начнём сегодня, — озорной пальчик постучал его по кончику носа. — И продолжим завтра, — трум-пум-пум, множество холодных, щекочущих шариков покатилось по шее, обнажённой груди, рефлекторно втянутому поджарому животу, сведённому судорогой, как у молодой гончей… — и послезавтра… У нас много работы.

Она всё-таки избавила его от рубашки и провела губами по чувствительной коже над ключицами, нашла пульс и прислушалась, постукивая в такт и постепенно ускоряясь. И часовой механизм внутри разгонялся в ответ.

Ты — Фрейя, белая и острая, как ледяная кромка на заре. Слёзы твои — янтарь мёртвого моря. Дыхание твоё — шёпот горных вершин и питьё — звёздная роса, кровь серебряных эдельвейсов… Кровь? Да, именно кровь…

— Хорошо, — шепнула Тоте. — Так и есть. Не отвлекайся, Юрген. Не останавливайся. И не обращай внимания. Он ничего нам не сделает. Он опоздал.

Он?!

Тотен-рыцарь развалился в кресле у входа в очень знакомой позе нога на ногу, прищурившись, скрестив руки и прислонив голову так, чтобы наблюдать происходящее во всех подробностях.

— Не стесняйтесь, — сказал Франц. — Милая парочка. Блудница и предатель. Вы мне не мешаете. И я вам тоже. Тебе нужно было выбрать меня, солдат. Умер бы как мужчина. Она у тебя кое-что попросит. А я взял бы сам, не обеспокоив твою дырявую лунную совесть.

— Что?

— Пустяк, — сказала Тоте. — Не слушай его. Ты мужчина, Юрген, и пора бы тебе повзрослеть. Расстаться с игрушками. Сделай это, и Айзек будет тобой гордиться. Пиф-паф. Раз и два. Скажи «прощай», скажи «до свидания».

— Ну нет, — сказал Хаген, расширяя глаза как всегда, когда оказывался перед пониманием, внезапно открывшимся во всей своей омерзительной, болезненной наготе. — Нет-нет! Да вы что, с ума тут все посходили? Боже, нет!

— Бедный путаник, — отозвался Франц с оттенком сожаления. — Это же всякий знает. Сначала «нет-нет-нет», а потом «да-да-да». Так и работают в Райхе.

«Не обращай на него внимания», — посоветовала Тоте. Он думал, что это невозможно, но когда она начала двигаться, и гигантский маятник подхватил это медленное, плавное восхождение, оказалось, что то, что прежде казалось важным и серьёзным, больше не имеет значения, и разгорающийся огонёк в зрачках гипсового охотника не хуже пламени, облизывающего фитиль рождественской свечки. Выкуси, Франц! «Быстрее, — ломким голосом попросила Тоте. — Ты можешь?»

Он мог.

Теперь он мог куда больше, чем раньше — держать наготове несколько лиц, ходить через клетку и зигзагом, тратить и восстанавливать силы, принимать форму любого сосуда, скидывать слабую масть и до последнего беречь вскрытые козыри. Оставалась некоторая неуверенность в отношении пиф-паф, но глядя в сияющие янтарные глаза, Хаген не сомневался, что эти сложности вполне преодолимы.

Каждая живая вещь имела сигнал, кодированный импульс, звучащий на особой частоте. Теперь он мог слышать их все и слушал очень внимательно. И, ускоряя темп, шептал сорванным голосом:

— Да. Да. Да…

[1] Молва делает свинью жирнее, чем она есть (нем. посл.).

— Когда-то здесь был фонтан, — торжественно напомнил Мориц.

Сальные рожки его волос были нацелены в небо, как антенны, проволочные извивы которых маячили на горизонте и уже изрядно натёрли глаза.

Ночью прошёл дождь, и пересохшая гранитная чаша наконец-то получила глоток воды. Поколебавшись, Мориц швырнул туда пфенниг. «Чтобы вернуться, — объяснил он. — Сделай так же, дурила» и, когда Хаген отказался, в сердцах обругал его паршивым жмотом и запустил вторую медяшку.

— Будешь должен мне пять марок, — сказал он мрачно. — За Рогге. За Ульриха. За проклятого клоуна Краузе. Гнилой ослиный корень! Так со мной и не расплатился…

Налетающий порывами ветер ронял одинокие капли. Мостовая Брунненплац блестела, словно натёртая мастикой. Каждый камешек дышал свежестью, а ближе к домам, укрытые влажной, прохладной тенью, почти незаметные в стыках и трещинах, зеленели тонкие дудочки мха.