Дарья Беляева - Болтун [СИ]

За пару ступенек перед землей с неба пошел дождь, который ничто не предвещало. Пара капель опустилась мне на макушку, еще пара смочила губы, а затем с неба полилась вода, словно кто-то включил душ.

— Вот он, твой знак? — спросила Октавия, когда я помог ей слезть. Кукурузное поле стало темным, капли с шумом разбивались о широкие листья, так что казалось, что они движутся сами по себе, дергаются, дрожат, словно готовятся ожить.

Мы нырнули в кукурузные заросли, земля под ногами стала влажной очень быстро, она ликовала, пила. Я держал Октавию за руку не только, потому что ей могло быть страшно в этом незнакомом месте, но и потому что мне самому было жутковато — вода размывает землю, и кто знает, что может оказаться под ней.

— Я хотела сказать, что я не знала всего этого о твоем народе. Как вы жили, чем вы жили, — заговорила Октавия. Голос ее пронесся по кукурузным рядам, и я сосредоточился, чтобы слышать ее так, как нужно, как правильно.

— Пока не родился Марциан, все это было от меня очень далеким, сказала она. Даже когда я встретила тебя. Я могла жить в своей собственной реальности, отгородившись ото всех, кто на меня не похож, могла ничего не замечать. Я долго не понимала, что все мы живем в большом, общем мире, и нет никакой черты, по одну сторону которой я, а по другую ты. И я хочу увидеть твой народ, узнать твой дом, потому что мы не живем в разных мирах.

Мы пробирались сквозь кукурузное поле, брызг грязи на моих ботинках все прибавлялось, и в этом был свой порядок, приносящий удовлетворение. Бледная вуаль облака прикрыла луну, стало еще темнее, но даже в жалких остатках света капли на листьях казались стеклянными.

— Я понимаю, что тебе тяжело, Аэций, — сказала Октавия. — И сформулировать это, и рассказать. Но это намного важнее, чем я могу объяснить, моя любовь.

Мы вышли к дороге. Я почувствовал радость и некоторое облегчение — до самого конца я боялся, что Октавии все это окажется абсолютно чужим. Я хотел, чтобы она еще что-то сказала, но Октавия вдруг засмеялась.

— Ты хочешь, чтобы я почувствовал себя раненным в самое сердце? — спросил я.

Но она не поддержала игру, продолжила смеяться, потянула себя за мокрые от дождя косы, но успокоиться не смогла.

— Откровения о моей жизни свели тебя с ума? — спросил я, а Октавия указала рукой куда-то в сторону. Даже в разгар истерики она не позволяла себе показывать на что-то пальцем. Сначала я не понял, что она хочет мне продемонстрировать, ничего в той стороне не было, только косые пунктирные линии дождя, стремящиеся к асфальту.

А потом я осознал, что именно так рассмешило Октавию, и меня тоже разобрал смех. Мне захотелось сесть на асфальт и долго-долго хохотать вместе с ней.

Я забыл кое-что важное, возвращаясь в Бедлам. Здесь, наверное, каждый третий, будучи ребенком, мечтал о такой красивой машине. И вот она кому-то досталась.

Мне не было ее жалко, я к ней прикоснулся, я в ней прокатился, и пусть теперь она принесет счастье другому или, по крайней мере, улучшит чье-то материальное положение.

Машины не было, вместе с ней уехали в долгое путешествие наши вещи и еда, при нас оставались телефоны, документы и деньги. Этого вполне достаточно для продолжения нашего пути, однако было удивительно смешно думать о том, что некто сегодня угнал машину у самого императора и даже не подозревает об этом.

Октавия еще смеялась, хотя уже тише, закутавшись в мой пиджак. Я подумал, что это даже правильно — я приду домой так же, как ушел оттуда, словно единственное, что я приобрел за двадцать два года жизни после революции — любовь.

Некоторое время я смотрел на грязь под своими ногами, запоминал форму пятен на ботинках, которые почти тут же смывал дождь. Я пнул камушек, и он скрылся между кукурузными стеблями. Смех Октавии показался мне чужим, затем вовсе перестал напоминать смех, я обернулся к ней и спросил:

— Тебе грустно?

Она вытерла глаза, хотя это было совершенно бесполезно — дождь становился все сильнее. Октавия широко улыбнулась, ее зубы блеснули в темноте. Она мотнула головой, мокрые, полураспустившиеся косы хлестнули ее по плечам.

— Я в полном восторге! — сказала она. — Никогда со мной не происходило ничего подобного! Мы под дождем, ночью, без машины и без места, где мы могли бы переночевать! Мы далеко от Треверорума и далеко от ближайшей железнодорожной станции! Промокли, устали, замерзли!

Но она не выглядела несчастной, она не расстраивалась. Наоборот, в ее голосе я слышал радость от новизны происходящего, казалось, эта неудача исцелила ее от страха. Я почти понимал, почему. Во всем происходящем была заключена иллюзия нашей обычности, мы просто люди, не император с императрицей, а мужчина и женщины, вымокшие до нитки под проливным дождем и более не располагающие средством передвижения.

— Почему же? — спросил я. — У нас есть место, чтобы переночевать. И даже место, чтобы попить кофе.

— «Сахар и специи»? — спросила она. Я сказал:

— Или то, что там находится сейчас. В конце концов, мы можем дойти и до моего старого дома. Если там кто-нибудь живет, наверняка нас с радостью пустят.

Я посмотрел на гребень леса вдали, проследил, как уходит вперед желтая линия посреди дороги. Октавия взяла меня за руку и повела вперед.

— Хорошо, — сказала она. — Ты меня уговорил, я уже хочу посмотреть, что будет дальше.

В моем пиджаке, с мокрыми косами, болезненно экзальтированная, смотрелась она так, будто бы была одной из нас.

Мы пошли к лесу. Дорога была абсолютно пуста. Она проходила лес насквозь, через всю страну, магистральная артерия, связывавшая нас с остальной Империей. Октавия все еще смеялась, но теперь тише.

— Ты одичала, чтобы принять нашу культуру?

— Нет, — сказала она. — Я одичала, потому что пропал мой термос с чаем.

Я поцеловал Октавию, губы ее были теплыми, смоченными дождем и нежными. Мы были похожи на молодых любовников, возвращающихся домой после сексуального приключения.

Лес оставался обманчиво молчаливым. Теоретически должно быть так: дорога, человеческая территория, выхваченная у природы, наполнена, по ней протекают, как клетки крови по сосудам, машины, а лес — безмолвное царство, куда обыватель заглядывает собрать грибы и причаститься к чистому воздуху.

В моей стране всегда было наоборот. Пустые дороги и наполненные людьми леса.

В этом было нечто жутковатое, нечто на грани с человеческим, однако было и то, что непременно понравилось бы Октавии.

Свобода, которой у нее никогда не было, внутренняя, та, что заменяла нам внешнюю, историческую, все эти годы.

Когда мы подошли к лесу, я потянул Октавию за собой, она замешкалась прежде, чем свернуть с дороги. А я понял, что сквозь все это годы, которых было оглушительно много, ноги мои до сих пор помнят тропинки, ведущие к моему старому дому.