Дарья Беляева - Болтун [СИ]

В таких случаях я доверялся своему телу, потому что в темноте дороги казались мне извивающимися, как пойманные за хвост змеи. Они дрожали перед глазами, уходили из-под ног, бросались в сторону, на свободу. Поэтому я закрыл глаза и позволил моторной памяти вести себя вперед, я был словно машина, механизм, собранный для того, чтобы возвращаться домой.

К месту создания. Эта мысль показалась мне очень смешной, я даже думал рассказать ее Октавии, а потом решил, что и без этого технологического откровения ее жизнь в данный момент достаточно интересна.

Она выглядела так, будто никогда не была в лесу прежде, не видела, как цепляются друг за друга ветви деревьев, сплетаясь в купол над нашими головами, не слышала, как хрустят опавшие, отдающие рыжей смертью листья, не чувствовала, как проникают друг в друга запахи травы и земли.

Конечно, дело было не в том, что Октавия впервые столкнулась со сложной биогеоценотической системой, состоящей из некоторого скопления деревьев и некоторого скопления зверей, а в том, что она никогда не бывала в этом лесу, овеянном тайными страхами наших бывших властителей.

Принцепсы, я знал, считали, что наши леса по-особенному гиблое место. Они преувеличивали количество болот, свирепых животных, а также серийных убийц, которые составляли нашу среду обитания.

Они считали, что наш лес может свести с ума. Безусловная глупость людей, в ужасе скрывающих от самих себя собственные чувства большую часть жизни. Они боялись не нашего, внешнего, а своего внутреннего леса. Боялись хитросплетения влечений и чувств, темных пространств, населенных чудовищами.

Мы шли по тропинке, капли редко достигали нас, хотя листья вокруг были блестящими от воды, а воздух насыщен холодной влагой. Октавия метнулась ко мне, когда движением плеча спугнула двоих мотыльков с ближайшей ветки. Они устремились вверх, мелькнули на фоне затуманенной луны и снова рухнули в темноту.

— Не бойся, — сказал я. — Нам некого здесь бояться. Кроме волков.

— Волков?

— В мое время они здесь еще встречались. Я делал слабые попытки с ними разобраться, став императором, однако наталкивался на сопротивление со стороны хранителей наших культурных ценностей, к которым были отнесены и волки.

— Аэций, скажи мне, что ты шутишь.

— Я могу это сказать, — ответил я. — И, кстати, я не Аэций.

Сначала в ее глазах блеснула неуверенность, затем страх, затем медовый смех, который я услышал секунду спустя.

— Я знаю. Бертхольд. Но я буду называть тебя Аэций.

— У тебя ригидная психика.

А потом Октавия неожиданно засмеялась громче и встав на цыпочки обняла меня со спины. Я посадил ее на закорки, интуитивно понимая ее неозвученное желание и удивившись ему.

Октавия поцеловала меня в макушку, я взял ее поудобнее, и мы пошли вперед.

— Ты решила доказать мне обратное? — спросил я.

— Подумала, что могу пошатнуть твою невозмутимость, — ответила она. Голос у нее был плывущий, пьяный, словно бы она много выпила на круизном лайнере, и теперь ее изрядно качало на палубе, за которой плескалось синее, неспокойное море.

Я думал о палубе, о корабле, потому что у нее был голос человека, которого так и тянет спрыгнуть вниз, в какую-то мощную стихию, необозримую бездну.

Она была в точности похожа на пьяную, хотя прежде я никогда ее такой не видел. В ней были развязность, нежность и ребячливость, которые были ей свойственны, но большую часть времени скрыты даже от нее самой.

Чуть прикусив мочку моего уха, она сказала:

— Подними меня повыше, пожалуйста.

И когда я сделал то, что она просила, Октавия протянула руку к веткам, касаясь их кончиками пальцев, как кружева. В ней было в тот момент нечто древнее и ласковое.

Я подумал, быть может, не так уж плохо, что принцепсы относятся к нашему лесу с суеверным трепетом. Должно быть, Октавия почувствовала легкое головокружение от местного воздуха, и это освободило вечное напряжение, засевшее в ней. Она зашептала:

— Мы скоро придем?

— А ты устала? — со смехом спросил я.

Мне не было жалко ни машины, ни лишних часов, которые мы затратим на путешествие. Ко мне вернулось здесь ощущение бесконечности, цикличности времени, его возвращения на круги своя. Какая разница между днями, думал я, если часы совершают один и тот же круг?

Сначала темноту леса разгоняла только затянутая в сеть ветвей луна, затем, будто светлячки, зажглись огоньки вдали. Они становились все ближе, и Октавия с восторгом выдохнула:

— Это дома!

Она, как маленькая девочка, бесконечно удивленная чем-то, что видит впервые, и что больше никогда не повторится в этой первозданности, с волнением обняла меня. Это действительно были дома. Теплые огни, так я называл их в детстве.

Я никогда не любил сам Треверорум, но я испытывал, и это навсегда, некий трепет перед этими хаотически разбросанными по растянувшемуся на всю страну лесу семьями.

Все, как один. И все одни.

О, источник моего бесконечного вдохновения, о край моего полузабытого детства.

Здравствуй.

Мы шли по той же тропке, которой следовал я верхом на велосипеде много лет назад, но больше я не знал, куда она приведет меня. В конце концов, не знаешь ни с одной дорогой. А может быть, дело в том, что другие люди знают. Они видят одно и то же каждый день, вывески в термополиумах, шумные реки, музыка в однажды услышанных песнях — ничто не меняет своего смысла, русла и тональности.

Небо постоянно, земля же неизменна, так, я слышал, часто говорят. Но ничего нет изменчивее, чем земля для тех, кто видит. В какой-то момент от вещей и строений остается что-то, а затем не остается ничего.

Как только мы увидели первое здание, Октавия попросила опустить ее на землю, и тут же все ее нервное благородство вернулось к ней. Она отдала мне пиджак, видимо предпочитая мерзнуть, но в подобающем виде.

Мы дошли до места, где был раньше «Сахар и специи», теперь там стоял «Ар и еции», остальные буквы покинули сей мир. Пустые витрины, стекло где разбито, а где стало словно испещренным ледяным узором — готовящимся, но еще не состоявшимся разрушением, только надави, и все превратится в крошево. Следы времени, следы войны.

Не нужно было открывать дверь — она была как выпадающий зуб, свободно болтающийся в десне, отклонилась сильно влево и с трудом удерживалась на одной оставшейся петле.

Октавия сказала:

— Мне так жаль, Аэций.

Ей и вправду было жаль — она обладала живым воображением, позволившим ей представить это чудесное место. Молочный бар с самым вкусным мороженым и лучшими на свете завтраками.

Я подумал, что помнить — это довольно болезненный процесс. Выделять нечто из безликих и не вызывающих отклика вероятностей и понимать, что оно некогда было тебе дорого, значит согласиться со смертью.