Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Здесь совсем не было наших вещей.

Впрочем, мама ведь тщательно удалила отсюда все наше, как хирург, проводящий изъятие осколков из тела после катастрофы.

Когда Марта постелила нам постель, они с Адларом оставили нас.

Октавия заговорила первой:

— Ты не постеснялся сказать им, что у нас украли машину, однако ничего не упомянул про свой дом.

— Это личное, — ответил я. Она нахмурилась, глядя на матрац в центре подвала.

— У этого необычного решения ведь есть какая-то цель? — спросила она с надеждой.

— Да, — ответил я. — Дело в том, что я хочу рассказать тебе страшилку.

Я выключил свет и включил фонарик.

Ребенок, родившийся у мамы, наш сводный брат, не получил даже имени. Он не принадлежал нашему богу, и хотя внешне он был похож на маму, она ничего ему не забыла его отцу и народу, которому он принадлежал.

Я множество раз клял себя за ту просьбу к моему богу, потому что он исполнил ее. Господин Гай исчез из нашей жизни — его перевели в другую провинцию, кажется, в Британию, на запад Империи. Он забрал свою семью, роскошные вещи и дорогие машины, и навсегда нас покинул, ровно как мы с Хильде хотели.

Нам даже дом удалось сохранить. Однажды мама пришла с кипой ламинированных бумаг, это были документы на землю. Господин Гай вручил их ей прямо перед отъездом, а она-то боялась, что он выдаст ей счет за украденные вещички. Она пела смешные песенки вместе с радио, пока вешала их на стену рядом с нашими фотографиями. Дом был ее величайшей гордостью, она никогда этого не забывала.

Она с улыбкой замерла перед документами в рамках, а затем ее словно выключили, и она опустилась на пол, как будто безмерно устала в один момент.

Я никогда не видел, как мама плачет, ни разу, но в тот день, кажется, она была к этому близка. А через два дня родился мой брат.

Мама запрещала вызывать врача, ей помогала подруга по Клубу Ненастоящих Женщин, считавшая, что ее тело на девяносто процентов состоит из металлических имплантов. Нас отправили погулять, очень надолго, а когда мы вернулись, к ночи, в доме плакал ребенок. Я тогда очень удивился, надо же, живой человек появился в доме сам по себе. Было три человека, стало четыре.

А сначала тоже было четыре, подумал я, и от этого проникся к крохотному, грустному существу нежностью.

Он лежал на полу, мама сидела на диване одна. Она смотрела на него, как на вещь.

— Он не нашего народа, — сказала мама. Мы уже знали это, она говорила, между делом, пребывая в своем телевизионно приподнятом настроении. Рассказала, что ей снился юный и прекрасный бог, знак, что ребенок пойдет за отцом. Мне показалось тогда, что это ее ничуть не расстроило.

Теперь же я видел, что ребенок для нее ничего не значит. Я не думаю, что она любила нас, по-настоящему, в том смысле, который в это понятие вкладывает некоторое количество психологов и референтная группа эмоционально развитых людей, но мы были для нее кем-то — куклами, за которыми она ухаживала, потому что такова была ее функция, или маленькими актерами, исполняющими роль ее детей в рекламе, которой была ее жизнь. В любом случае, мы были кем-то. Этот ребенок был чем-то.

В плаче его мне слышалось нечто не просто голодное и разъяренное (как бывает обычно у детей, которые рыдая, гневаются, понятия не имея еще, что могут вызвать этим жалость), а грустное и неизмеримо тоскливое. Ничего хоть отдаленно столь же трагического я с тех пор не слышал, хотя сталкивался с воплями умирающих и с бессмысленными взглядами бездушных.

Ребенку нужно, как тепло и еда, чтобы его любили. И взрослые с трудом обходятся без этого, но дети погибают без любви. В одной книжке, которой незачем было мне врать, хотя и подтверждения факту я не увидел, писали, что дети могут даже умереть, несмотря на правильный уход и достаточное количество еды, из-за недостатка ласки. Не уверен, что такое своеобразное проявление тактичности по отношению к нелюбящим близким имеет место быть в реальности, но тогда я живо вспомнил это вычитанное мной утверждение и представил себе смерть нашего нового брата. Мне стало его ужасно жалко — он только родился, перепуганный, еще толком не понимающий, как это — дышать и жить в нашем мире, а его уже никто не ждет, никто не любит и не научит любить.

А потом я вспомнил, что существую, и метнулся к ребенку. Я взял его на руки, хотя совершенно не понимал, что с ним делать. В сознательном возрасте я не застал младенчество Хильде, поэтому я понятия не имел, как обращаться с совсем маленькими детьми. Мама не хотела мне подсказывать.

Хильде встала цыпочки, и я показал брата ей. Это был маленький мальчик чем-то похожий на нас, внешне абсолютно нашей породы.

— Привет, — сказал я. Хильде повторила за мной. Она тронула его крохотный нос, и я сказал ей:

— Осторожнее.

На ковре ему было очень холодно, и я закутал его в шарф. Мы смотрели на младенца, не зная, что с ним делать, около пятнадцати минут, затем мама забрала его у нас.

Она сказала:

— Отставьте это в покое. Оно отправляется в подвал.

— Что? — спросила Хильде.

Мама повторила, и я сказал:

— Он же там умрет!

Мама засмеялась своим очаровательным смехом, сказала:

— Вы же не думаете, что я собираюсь это убить? Нет, оно просто будет жить там. Там его место.

И отчего-то эти слова нас успокоили, я иногда думаю, а если бы мы рыдали, кричали, требовали не уносить его в подвал в самый первый раз, может, мама решила бы по-другому?

Но по зрелому измышлению, я был знаком с ней всю свою жизнь, и ни разу мама не дала мне повода думать, что она могла бы поступить иначе.

Мы, успокоенные и в то же время охваченные смутным чувством вины, ушли. Ты, конечно, удивишься, но вряд ли стоит воспринимать ребенка, как маленькую версию взрослого. Мы просто знали, что подвал был не таким уж плохим местом.

Этого было достаточно.

На следующий день мама собрала все вещички, украденные из дома господина Гая, и отнесла их вниз, в подвал. Статуэтки, серебряные столовые приборы, малахитовые пепельницы и янтарные броши. Все то, о чем рассказывала и ты. Безусловно, каждый знатный принцепс стремился подражать твоему быту, а так опосредованно, и я к нему приобщился. В подвале царил хаос, вещи, которые прежде мама пристраивала в разные уголки нашего дома, потеряли для нее всякую ценность, были выброшены, как мусор, вместе с ребенком господина Гая.

Ирония заключалась в том, что мой брат был окружен достойными его народа вещами. Хотя, конечно, эта мысль очень долго не вызывала у меня смеха.

Я проклинал момент, когда решил попросить, чтобы господин Гай исчез, потому что если бы он был здесь, рядом, мы могли бы подкинуть брата ему, и он бы, конечно, не взял его в свою семью, но нашел бы для него родителей, которые приняли бы его.