Дарья Беляева - Жадина [СИ]

Но стоит моргнуть, и образы меняются или вовсе исчезают. Работа такая тонкая и роскошная, что заменяет, наверное, сады и леса. Она изменчива, как человеческий разум, и всегда идет вровень с ним, оттого можно смотреть на нее вечно.

Я не могу оторвать взгляд от потолка, пока шея не начинает болеть. Это искусство для тех, кого пожирает солнце, но мне кажется, и я бы смог просидеть так несколько лет, глядя на то, как сливаются золото и серебро надо мной.

Папа говорит так: отказ, недостаточность снаружи всегда означают излишество и избыточность внутри.

Все здесь не то чтобы красивое, это не красота в понимании, например, народа воровства, но удивительная причудливость, которая даже лучше красоты, потому как ни на секунду не отпускает глаз и вызывает почти противоестественный интерес.

На красных обоях распускаются черные розы, а вместо дверей тяжелые и бархатные, как занавес в театре, шторы, сцепленные золотыми защелками в форме двух вцепившихся друг другу в глотки псов, дерущихся львов и прочих конфликтующих животных. Здесь можно смотреть на каждую деталь, как в музее. Хочется остановиться, потрогать защелки руками, посмотреть, как они устроены.

Пол мраморный, в прожилках, в которых естественным образом видятся иногда всякие образы. Например, я вижу полицейского с угрожающим лицом, поэтому отвожу взгляд. Все здесь создано, чтобы привлекать внимание, все мелко-мелко, даже плинтус покрыт рисунком. Я не сразу понимаю, что крохотная черная вязь похожа на нечто вроде непомерно разросшегося червя, которого отобрала у меня Санктина.

Звездочки его отростков, сцепляющиеся друг с другом, длинное туловище, похожее на провод, идущий через белизну плинтуса.

— Что это? — спрашиваю я.

Санктина ловит мой взгляд.

— Ростки Матери Земли, — говорит Санктина, и Ниса вздрагивает.

— Я болею? — спрашивает она со страхом, но Санктина не удостаивает ее ответом. Она останавливается у одной из штор, нажимает на кнопку, и защелка в форме двух дерущихся кошек раскрывается, так что кажется, что конфликт между ними решен.

Мы входим в помещение, которое никак назвать нельзя. Не спальня, не столовая, не библиотека, не гостиная.

Оттого, что тут есть только подушки, комната будто лишена всякого смысла. Я решаю, что это все-таки столовая, потому что в центре стоит большой стол красного дерева, но оттого что у него нет ножек, он больше похож на хорошо отполированную и лакированную доску, которой непонятно с чего оказана такая честь, ведь она не является мебелью.

На доске стоят золотые кубки, но не только. Чуть в стороне тарелки, в которых покоятся несколько фруктов, товарищи их, наверное, пали в предыдущую трапезу. Есть и еще какие-то штуки, длинные, золотые и острые, они на посуду вовсе не похожи. На столе дымятся в подставке благовония, и я понимаю, что это место, вообще-то, не слишком приспособлено для еды, которую едят обычные люди.

Никому бы в голову не пришло поставить благовония на стол. Резкий, сладкий запах мешает еде, от него болит голова.

А вот подсластить кровь он вполне может. В этом доме все разучились есть, это понятно.

Я вижу Грациниана и понимаю, что даже соскучился по нему. Он лежит на подушках, иногда протягивает руку к столу и касается пальцем пепла, в который медленно превращаются тонкие палочки.

У него на лице тоска и волнение, но они тут же исчезают, как только он видит Нису и Санктину.

— О, Пшеничка, милая! Я так волновался за тебя!

Но слышно не столько, что он волновался, сколько, что он виноват.

— И твои милые друзья, — говорит Грациниан с удивлением. Его мягкий и нежный голос взвинчен, словно он собирается петь. Я смотрю на него с недоверием, но он явно и сам себе не доверяет, хотя старается казаться расслабленным.

Тогда и я понимаю, что с Нисой все серьезно. Санктина делает шаг к нему, и он ловит ее руку, касается губами пальцев, затянутых в перчатки, потом притягивает ее к себе и целует в живот.

Мне это кажется странным, но, судя по всему, Нису подобные сцены как раз совершенно не шокируют. Она молча садится на подушку, ждет, пока ее родители отстранятся друг от друга.

Мои родители любят друг друга, мы с Атилией никогда в этом не сомневались, однако при нас они всегда ведут себя с нежной сдержанностью, ласковые друг к другу, неизмеримо близкие, но и подчеркнуто отрицающие любую страсть. Оба они люди такой природы, какие отказываясь от чего-то, только распаляют себя, люди такой природы, которые возводят достоинство и сдержанность в ранг удовольствий.

Родители Нисы — совершенно другие, и мне опять странно думать, что мы родственники.

Мои дядя и тетя, пытаюсь представить я, вот же они. Грациниан откидывается обратно на подушки, тянет Санктину за собой.

— Добро пожаловать, — говорит он. — Так и быть, Пшеничка, мы поужинаем с твоими друзьями, а затем объясним тебе все.

Мне кажется, что он радуется нашему присутствию, позволяющему ему отложить разговор еще на некоторое время.

Тогда я убеждаюсь в том, что если кто и знает, что с Нисой, то это и вправду ее родители.

Потому что они во всем и виноваты.

Грациниан говорит:

— Вы, наверное, устали с дороги. Голодны?

Он облизывает губы, тронутые золотистым сиянием, и я понимаю, что голоден он, потому что вижу его клыки. Они такие белые, что даже не верится, в этом пустынном, золотом краю, наверное, ничего белоснежнее этих клыков нет.

— Папа, я хочу, чтобы вы мне все объяснили!

— Дорогая, — говорит Грациниан. — Ты ведь понимаешь, что это дела Матери Земли, и мы совершенно точно не будем обсуждать их при посторонних.

— О, — говорю я. — Тогда мы можем не есть. Мы не очень голодные. Мы ели в аэропорту. Там есть место, где можно поесть. Вы, наверное, знаете. То есть, на самом деле можете и не знать.

Грациниан смеется, потом поднимает руку, я вижу, что ногти у него покрыты вишневым лаком.

— Все, все, все, достаточно. Я никак не могу отпустить вас без завтрака, это будет просто отвратительно с моей стороны. Пшеничка, родная, мы скоро поговорим. Но раз уж ты привела гостей, то мы их примем.

— Вы имеете в виду, — начинает Офелла, а заканчивать ей не нужно, потому что все очень хорошо понимают, чего можно опасаться, когда у человека, приглашающего тебя на ужин, такая голодная, клыкастая пасть.

— О, разумеется нет! Я бы не стал так обращаться с друзьями собственной дочери. Разве мы похожи на маргиналов?

Строго говоря, по меркам Империи Грациниан как раз таки очень похож на маргинала, но папа говорит, что маргиналом быть не зазорно, зазорно только не оказывать помощь тем, кто в ней нуждается.

— Нет, совершенно не похожи, — осторожно говорит Офелла, а Юстиниан борется со смехом. — Я прошу прощения, если оскорбила вас.