Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Карболово-кровавый запах, от него исходящий достиг своего крещендо. Я терпела прикосновения его губ и чувствовала здесь, посреди площади, полной людей, что он желает меня, и в этом было поразительное и варварское бесстыдство.

Когда он отстранился, мы посмотрели друг на друга, и я впервые выдержала его взгляд.

О, мой милый, я никогда не была смелой. Я всего боюсь, и то, что все-таки не вызывает у меня ужаса, вызывает волнение. Ты бы никогда не пожелал меня, если бы знал ее. Поверь мне, не было никого на свете прекраснее нее, когда она бросала вызов самому мирозданию.

В этом она была на тебя похожа. В тебе нет ее безрассудной смелости, ты многого не понимаешь. Она понимала все, но никогда не отступала.

Послушай, в тот день я смотрела нее, взлетавшую вверх над тем, что казалось мне пропастью. Кто-то из девочек, еще до нас, умудрился забраться на самую вершину огромного дуба, росшего на краю оврага, и закрепить на нем тарзанку. Веревка была старая, хоть и крепкая, так что почти никто из девочек не решался летать на этой ненадежной конструкции.

Овраг был глубокий, усыпанный листьями, осень была в самом разгаре, красные и золотые волны от ветра расходились внизу, готовые поглотить сестру.

Она гибко, картинно отклонялась назад, наверное, представляла себя гимнасткой. Ее ноги тесно, со страстью обхватывали тарзанку, а волосы хлестали ее по спине, когда сестра замирала в самой высокой точке.

Школьная юбка соскальзывала по ее бедрам, и мне открывалась молочно-белая кожа.

Сестра не смеялась, не кричала, как другие смелые девочки, залезавшие сюда. Она была сосредоточена и прекрасна, иногда облизывала пухлые губы, запрокидывая голову, и я знала, что сестра делает так для того, кто увидит ее.

Мне казалось, что она неизмеримо высоко, что она сорвется вниз, и мое сердце билось так, будто это я летела над пропастью. Внизу булыжники, как редкие зубы, торчали из-под листьев, и если бы она сорвалась, наверняка погибла бы.

Мы обе это знали, что именно поэтому сестре и полюбилась эта тарзанка, которую учителя не держали под строжайшим запретом только потому, что сестра ее прятала, заводила за толстые сучья дуба, укрывала ветками.

Нам было четырнадцать, и это было много. Я чувствовала себя почти старой, я, по моему мнению, уже жила так долго, что знала все на свете. Никого не было надменнее меня в четырнадцать. Сестра тоже скучала. Мы перепробовали все, что можно, и сестра с интересом смотрела на все, чего нельзя.

Ее прекрасное лицо изменилось, в нем осталась кукольность, но теперь появилось в этих чертах и нечто по-женски хищное, кошачье. Я с наслаждением наблюдала, как она меняется. Что касается меня, я старалась не заглядывать в зеркало. Во мне все еще не было ничего особенного и, я знала, не появится. Я даже испытывала завистливую радость от того, что у меня быстрее, чем у сестры, начала расти грудь. Мне, как и всем подросткам, хотелось чего-то своего.

Я тонула в чувствах, которые была не в силах описать.

Сестра замедлялась, и теперь я могла отлично рассмотреть ее лицо. Сестра явно получала удовольствие, но оно было расслабленным, ленивым. В лице ее одновременно оставалась детская непосредственность, и появлялась какая-то женская, тянущая тоска, придававшая ей красоты совсем другого оттенка.

Я листала книжку, но не могла в полной мере увлечься индустриальной эпохой, слова плясали перед глазами от волнения. Я была библиотечным червем, единственным, что занимало меня, кроме сестры были книжки. Я боялась сближаться с людьми, и мне хотелось умереть в одиночестве, но в то же время я постоянно мечтала о том, как случайно окажусь в центре внимания. Иногда я думала, а если кого-нибудь убить, как это будет? А если убить себя — как будет это? У меня не было настоящего интереса к Пути Зверя, но порой я чувствовала, как темная часть моего бога поднимает во мне голову, и это неизменно было больно и страшно. Это и сейчас неприятно, дорогой. Ты этого не поймешь, ведь твой бог не разделяет тебя на хорошую и плохую части. Впрочем, истинная мудрость нашего бога заключается в том, что внутри всего плохого есть нечто хорошее, а внутри всего хорошего есть нечто плохое.

Все в мире двойственно, и мы ничего не можем с этим поделать, а истинная чистота в борьбе с этой двойственностью, а вовсе не в пребывании в единообразии.

Сестра остановилась, затормозив ногой и вспахав землю сапогом, ее юбка взлетела вверх. Школьную форму, темно-синюю, и в то же время удивительно маркую, она носила с невероятным изяществом, которому завидовали наши одноклассницы.

Сестра глубоко вдохнула прохладный и сладкий от умирающих листьев осенний воздух, затем обняла меня. Ее пальцы с ногтями, покрытыми аккуратным золотистым лаком прошлись по моей щеке.

— Ты пропустила обед, — сказала я. — Я принесла тебе салат, фрукты и лепешку с сыром.

— Сегодня я не ем, — сказала сестра. — От голода чувствуешь себя такой легкой!

Иногда она проверяла себя на прочность. Могла отказаться есть, пить или спать, и смотрела, сколько выдержит. Я никогда не знала собственных границ, не знаю и до сих пор, сестра же хотела выяснить, на что способно ее тело, уже в четырнадцать.

С другой стороны, она никогда не ограничивала себя в удовольствиях, тогда как я часто отказывалась от вкусной еды, музыки или отдыха. В четырнадцать я считала, что должна быть строга к себе, и это искупит мое любопытство к смерти или злорадство от чьей-то боли, в том числе и от боли самых близких моих людей.

В четырнадцать мы все только учимся быть людьми, бояться и быть бесстрашными, злиться и прощать, контролировать и позволять. И редко кто в этом возрасте добивается больших успехов.

Я уже привыкла к тому, что делала с собой сестра, поэтому сказала:

— Я все равно положила все в твою сумку.

— Спасибо, моя милая.

Я скучала по ней. В восьмом классе у нас были разные уроки. Я предпочитала историю, сестра же ходила на теологию, мне нравились латинский язык и литература, сестре же легко давалась химия. Несмотря на то, что наше расписание было индивидуальным и крайне насыщенным, мы все равно много общались, жили в комнате вдвоем, и все же мне отчетливо ее не хватало. Пару лет назад родители часто забирали сестру домой на пару дней, одну. Она сидела с ними на приемах, смотрела на послов и дипломатов, присутствовала на государственных праздниках, я же оставалась в школе. Сестра быстро положила этому конец, с тех пор на публике мы всегда появлялись вместе.

Так что я даже ждала, когда родители снова заберут нас из Равенны, хотя учиться мне нравилось.

Сестра села на разложенный мной плед, вытянула ноги в лакированных кожаных сапогах, и я увидела крошечный, похожий на цветок, синяк у нее над коленкой. Сестра сказала: