Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Она мечтательно посмотрела вверх, в осеннее небо, где, по твоим представлениям, мой милый, живет ваш бог. И тогда я поняла, насколько она на самом деле Жадина. Сестра обладала ненасытностью нашего бога — она хотела поглотить весь мир.

У меня и мысли не было о том, что сестра откажется от своего опасного предприятия. Нет, наоборот, я знала, что она не успокоится, пока не узнает всего, что сможет.

— Не будь трусишкой, Воображала. Я тебя не забуду, когда узнаю все.

— Только не говори мне ничего, хорошо?

Сестра поцеловала меня в макушку.

— Хорошо, милая моя. Я ничего тебе не скажу о том, что узнаю.

Она ласково погладила меня по волосам. Я заботилась о ней чаще, чем она обо мне, но все же это я была для нее маленькой девочкой, младшей сестричкой, и нежность у нее была соответствующая.

Я спросила:

— А что ты уже выяснила?

— Что, не выдержала, Воображала?

Мы легли рядом, плед колол полоску открытой кожи между моей блузкой и юбкой. Сестра протянула руку к небу, и я сделала то же самое. Мы сплели пальцы, и я видела, как осеннее солнце проникает между ними.

Сестра сказала:

— Они пришли из пустоты. Я даже не думаю, что это космос, потому что и он не совсем пуст. Может быть, они из самого ничего, из нуля, который был до…

— До всего? — спросила я со страхом перед чем-то настолько огромным.

— Наверное. Но это не такой уж гениальный вывод, что они живут в пустоте. Мне интересно вот что: как они проникают в наш мир? Видят ли меня, например, сейчас?

И я теснее прижалась к ней, чтобы ощутить тепло ее тела и ванильно-медовый запах ее духов, слишком женский и удивительно ей идущий одновременно.

Ее золотые кудри вдруг напомнили мне волосы нашего бога, и я подумала: а что если она — его воплощение?

Мысль была страшная и богохульная, но в то же время неудержимо прекрасная. Я не устыдилась ее. А сестра сказала:

— Это облако похоже на машину, правда?

А я сказала, что не могу рассмотреть. И мы лежали так еще долго, даже опоздали на урок. Мой милый, клянусь, не было ничего прекраснее, чем хрупкость мироздания, которая вдруг открылась мне.

Еще через месяц все стало очевидно. Нет, на самом-то деле я, казалось, знала с самого начала, но прятала это знание так глубоко, что умудрялась совершенно о нем забывать. Я слишком долго надеялась, что мне только кажется и что в моем организме просто произошел сбой. Даже тошноту по утрам я умудрялась списывать на общее недомогание из-за нервных потрясений.

Но на самом-то деле я все знала еще до того, как мне сказала Дигна. С тех пор, как Дигна озвучила мои страхи, мысль о беременности не покидала меня, однако я не решалась вызвать врача. И даже через месяц, когда подтверждение уже было излишним, я не могла преодолеть стыд. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня в таком положении, не хотела, чтобы они обсуждали, что Аэций сделал со мной, не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что во мне его варварская отметина.

Одна мысль о том, что я буду стоять, скажем, за рострой, и народ будет видеть мое унижение вселяла в меня отвращение.

И в то же время я знала, что не могу ничего сделать с этим из чувства долга. Была вероятность, хоть и небольшая, что избавившись от ребенка, я не сумею понести снова. Никого не осталось, чтобы произвести наследника за меня. Моим долгом было продолжение династии, и я не могла рисковать всей Империей, отказываясь родить этого ребенка.

Кроме того, Аэций оставался императором и моим мужем, и я надеялась, что если я подарю ему этого ребенка, он никогда больше не прикоснется ко мне, а моя обязанность перед народом будет выполнена.

Словом, были у моего состояния и свои, сугубо практические, положительные стороны. Утром я села за стол и разделила лист бумаги на две колонки, выписала плюсы и минусы рождения ребенка. Плюсы были, так или иначе, связаны с благом государства и моей семьи, минусы же касались отвращения, которое я испытывала к Аэцию. Я злилась на него еще сильнее. С самого детства я мечтала о ребенке, но то, что его отцом был этот человек испачкало, испортило мою мечту.

Я не ощущала радости и вдохновения, которое всегда мечтала почувствовать. Был только страх, что ребенок будет похож на него и, тем более, унаследует его бога.

Иногда в нашей династии совершались браки с преторианцами, но первенцы всегда рождались принцепсами, и я была почти уверена в том, что мой ребенок унаследует моего бога, ведь так было всегда, и все-таки я испытывала страх перед словами Дигны. Она не проклинала меня, но я не могла выкинуть из головы ее напутствие.

Что будет, если мой перевенец будет принадлежать народу его отца? Разрушит ли это завет моей крови с богом?

И на эти вопросы ответа у меня не было, как и на многие другие. Жизнь слишком изменилась, вышла за горизонт опыта бесчисленных поколений моей семьи, и я находилась в точке, где прецедентное право становилось невозможным.

Но я хотела поступать согласно своей совести и Пути Человека, оттого я выбрала долг. Кроме того, часть меня желала появления этого ребенка на свет. Часть меня, которой было плевать на Аэция и честь, ждала рождения ребенка из любопытства. Мне было интересно, каким он будет и смогу ли я полюбить его. Любопытство это обладало той же природой, что и мысли о том, как это — убивать или каков на вкус яд, и этот источник пугал меня.

Перемены в моем теле были с одной стороны захватывающими — внутри меня творилось величайшее чудо сотворения жизни из моей крови и плоти, с другой стороны я ощущала их, как нечто неестественное. Семя Аэция не должно было восходить во мне, и мое тело не должно было покоряться ему, словно он мне ровня.

В то же время мое физическое состояние было вполне сносным. Тошнота по утрам, чувствительность и тяжесть груди, стали привычными, а больше никаких симптомов пока не было.

Несмотря на хорошее самочувствие, я думала о своей беременности, как о болезни и ощущала Аэция ее источником.

В мире существовало множество народов, но все они были объединены страхом перед самим образом болезни, эпидемии.

Инстинктивный ужас, который испытывал каждый из нас при мысли о болезни равнялся по силе детскому страху перед темнотой. Мучения и смерть, которые видели наши далекие предки, до сих пор вселяли в нас ужас.

И я была поглощена ощущением зараженного Города, которое пришло вместе с Аэцием. Оно было ужасным, и в то же время влекущим. Упадок затягивал, отвращение мешалось с прекраснейшим духом свободы, который вдруг наводнил Город. Никогда прежде я не слышала, чтобы в Городе так много пели. Никогда прежде богатство не значило так мало. Нищие люди, живущие в бараках и ждущие отстройки бетонных коробок, не достойных называться домами, были счастливы здесь. Город стал совсем иным — громким, нагло заявляющим о себе и своем новом качестве. Сладкий, больничный аромат, сопровождавший Аэция, теперь наполнял весь город.