Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Сколько драгоценного времени утекло тогда на бесполезные знания, которые не внесли абсолютно никакой ясности. Никто не знал, что происходит с сестрой, хотя все признавали, что она выглядит изможденной.

Словно в тумане проходили тогда мои дни, тревога заставляла меня всюду искать подсказки, но ни одна из них не оказывалась верной. Я не понимала, что творится с моей родной сестрой.

Я хорошо помню день, когда моя неясная тревога сменилась страхом.

Май подходил к концу, и дневная жара уже открывала дорогу июню, однако вечера оставались приятными в своей прохладе. Я сидела у окна, наблюдая за мужчиной и женщиной, спорившими о том, купить ли картину в антикварном магазине напротив. Они меня веселили, хотя в их диалоге не было ровным счетом ничего необычного. Ароматный запах сирени внушал надежду на прохладу и днем, я пила эту удивительную сладость, слушая дискуссию о безвестном художнике, который, наверное, никогда прежде не удостаивался таких дебатов.

Волнение неожиданным образом ушло из моего сердца, вот насколько хорош был вечер. Я открыла маленькую коробочку с бальзамом для губ, и к запаху сирени добавился нежный запах ландыша. Я коснулась пальцами теплого воска, тут же поддавшегося теплу моего тела, провела им по губам, оставляя на них сладость. Коробочка закрылась с мягким щелчком, и я принялась рассматривать ее. На крышке была нарисована балерина, замершая в кульминации кабриоля. Под ней белело несколько крохотных ландышей, которыми и пах бальзам. Я погладила коробочку, на ощупь она была гладкой и холодной, а внутри, под крышечкой, притаилось крохотное зеркальце. Я рассматривала коробочку, потом кольцо на моем пальце. На восемнадцатилетие сестра подарила мне серебряный перстень исключительно тонкой работы, с вензелями, переходящими в какой-то растительный орнамент из прошлого века, такой тонкий и нежный, и в то же время монументальный. Такие вещицы любили при императрице Виктории, моей прабабушке, а после, сразу из модного, они нырнули в безупречно винтажное, таким образом навсегда сохранив достоинство. Перстень венчал розовый кварц, оплетенный вензелями так крепко, что казался естественной частью металла.

Ты и сейчас можешь его увидеть — с моего совершеннолетия я ни разу не снимала кольцо, подаренное сестрой, и не сниму, а когда умру, меня погребут вместе с ним.

Я находила наслаждение в рассматривании своих вещей. Ты не представляешь, насколько я привязана к этим милым безделушкам. И тебе этого не понять, любимый, ведь ты не нуждаешься в фиксации самого себя, ты определен и ясен. Ты нуждаешься в фиксации мира, и вещи не должны быть частью тебя.

Я смотрела на мои чудесные вещи и чувствовала себя счастливой, словно я рисунок, который только что закончили. Мне захотелось чая с холодным молоком, и я встала, чтобы отправиться на кухню.

В этот момент позвонили в дверь. Я вздрогнула, не зная, кто бы это мог быть в столь поздний час. Ко мне друзья не ходили, к сестре, что удивительно, тоже. А сама она обычно звонила мне из библиотеки, когда отправлялась домой. Я несмело подошла к двери, встала на цыпочки, чтобы заглянуть в глазок. На пороге стояла сестра, и она напугала меня намного больше обычного. Да, и прежде я чувствовала отчуждение и опустошение, коснувшиеся ее взгляда, но было очень легко списать их на переутомление.

Сейчас они были слишком очевидными, чтобы списать их на что-либо иное, кроме начинающегося сумасшествия. Но, присмотревшись, я поняла, что и это — неправда. Пустота, прятавшаяся в синеве ее глаз не имела никакого отношения к тому, что зовется пустотой в мире людей. Это была пустота другого, запредельного мира.

Я открыла дверь, навалившись на нее всем телом, втянула сестру в коридор и закрыла дверь, словно кто-то гнался за ней. Но я уже знала ответ — если кто и гнался за ней, он входил через любые двери и проникал в любые комнаты. От него не спасла бы компания, как в фильме ужасов, и не было важно в одиночестве сестра или с кем-то.

Все люди земли были перед ним лишь крохотными и неразумными животными. Ничто не имело значения, если она попалась, подумала я. Но кому попалась?

И этот ответ уже был, он был лихорадочным кошмаром, впившимся в мое тело, однако я не решалась даже мысленно произнести его.

Я крепко обняла ее, но сестра осталась неподвижной. Мне показалось, в коридоре стало темнее.

— Пойдем на кухню, милая. Пожалуйста, расскажи мне, что случилось. Я хочу помочь тебе!

— Конечно, — невпопад ответила сестра. Ее бледность казалась запредельной, словно кожа вот-вот станет прозрачной. На кухне я усадила ее за стол и поставила греться воду для чая. Она сидела неподвижно, словно кукла, с которой бросили играть. Ты не можешь представить себе моего ужаса, любимый, потому что, сквозь года его не могу представить и описать даже я сама.

Это был особенный опыт, который я не в силах осмыслить. Я смотрела на то, как моя сестра наполняется тьмой, которая была прежде всего на свете. Как она, сквозь себя, впускает в мир нечто абсолютно ему чуждое. Мне казалось, что оно выходит из ее легких с дыханием.

— Что происходит, Жадина? — спросила я нежно. — Пожалуйста, милая, я хочу позаботиться о тебе.

Сестра подняла на меня взгляд, глаза ее сияли от этой пустоты.

— Ты не сможешь, — сказала она без какой-либо интонации. — И никто не сможет.

А потом из глаз ее покатились слезы, крупные, круглобокие, как спелые ягоды. Выражение ее лица, тем не менее, совершенно не изменилось. И я поняла, что это были рефлекторные слезы, слезы усталости.

— Не надо было, — сказала она. — Никому не надо, и мне не надо.

— Что ты наделала, Жадина?

Мне казалось, что она очень пьяная, в той самой степени, когда лихорадочную распущенность сменяет абсолютный ступор.

— Я очень многое хотела узнать. Я думала, мне помогут.

— Кто поможет?

— Мне кажется, они меня отравили.

— Я сейчас позвоню в больницу. Кто тебя отравил, милая моя? Скажи, кто это сделал, и он ответит перед всей страной.

Когда я метнулась к телефону, сестра вдруг крикнула:

— Нет! Никто не должен знать!

— Но ты ведь…

— Я не умираю.

На умирающую она и вправду не была похожа. С ней происходили вещи совсем другого толка, и я отчего-то знала, что больница здесь не поможет.

Я села перед ней на колени, принялась гладить ее лицо, но она не реагировала на мои прикосновения.

— Я думаю, мне что-то подсыпали в вино. Или, может быть, вкололи. Я не знаю. Я не помню. Не помню.

Она вдруг посмотрела мне в глаза, попыталась улыбнуться, словно впервые за все это время узнала меня.

— Воображала, — сказала она, и это слово, самое привычное, заставило ее язык споткнуться.

— Жадина, — прошептала я и обняла ее колени. — Что же с тобой случилось?