Евгений Абрамович - Медианн №2, 2019

— Папа слег, — шептали на улицах: то ли мертвые, то ли еще живые. — Папа слег и не может встать. Его кровать смердит, будто ночной горшок. Наши дни сочтены…

Город стонал, костлявые пальцы тянулись вверх. А внизу были крысы, легион голодных тварей, ждавших эпидемии, как грешники второго пришествия…

И дождавшихся.

Мор пришел в Европу с Востока. Великий шелковый путь привел его в Крым, откуда он отплыл под парусами итальянских судов.

Зима 1347–1348 годов обнажила жуткий недуг крупных портов южного побережья; наросты уродовали тела покойников на Корсике, Сардинии и Балеарских островах. Течения Средиземного моря играли кораблями, на борту которых не было ни одной живой души.

Хворь словно следовала движению солнца. Она не щадила ни людей, ни животных. Мертвых овец сгребали в кучи и жгли прямо на полях, чтобы тела не достались птице и хищному зверю.

Чума пришла, когда в крупных городах уже не хватало еды — три дождливых лета приравняли хлеб к золоту, — поэтому высокой смертности многие нашли свое объяснение. Вот только скоро скудные урожаи убирать стало некому; косцы и жнецы, которых не забрал мор, ломили огромные цены, не страшась даже королевских штрафов за лихоимство.

Чума скакала из города в город, словно исполинская блоха. За несколько месяцев осквернила Италию, почти всю Францию (в ноябре 1347 она появилась в Марселе), Арагон, Наварру. В январе 1348 года зараза уже хозяйничала на улицах Монпелье.

В марте хворь принялась опустошать Авиньон…

Меня зовут Жоэль Маланфан. Я — генеральный инквизитор Франции. Родился в 1293 году в опутанном виноградниками Бордо… Впрочем, это не имеет значения. Разве что поможет отыскать надгробную плиту над моими останками, если их соизволили отдать земле и накрыть камнем, а не предать огню. Да и это видится мне невозможным, столь же маловероятным, как и вы — читающие мои записи спустя века в мире с широкими дорогами, проложенными поверх болот и могил.

Читатель моего посмертного будущего, надеюсь, ты разбираешь эти строки в добром здравии, а мир вокруг не задыхается от трупного смрада разлагающихся тел. Надеюсь, вы победили ужас моего времени.

…В Авиньон мы въехали на рассвете.

Тяжелые мысли крались за мной и моей свитой во время пути из столицы. Одного из воинов, Бедара, мы оставили в лесу в половине лье от городских ворот. Он до последнего скрывал кровоточащие опухоли под мышками и в паху. Нож Венсана, смею надеяться, принес Бедару облегчение, а не вверг в темные пучины.

Рона по левую руку производила поистине гнетущее впечатление. Я видел такое и раньше: трупы забили реку. Их было так много, что некоторые возвышались над водой, как прокаженные святые — куски плоти, сваленные друг на друга, омываемые ядом, жидкой смертью. Полные реки… Отравленные и смердящие.

Под стать реке был и город: полузаброшенный, пропитанный истекающими в землю ядами, которые теперь поднимались зловонными испарениями. Живые люди больше походили на тряпье; тряпье перекатывал ветер.

Моя страна…

Болезнь расползалась по Французской равнине; зараженные угасали в муках за две — три ночи, кому-то хватало и половины дня. В пути нас настигли слухи, что смерть распахнула ворота Сен-Дени, парижской коммуны.

Что это? Проклятие или неведомый доселе недуг, древний родственник оспы, тифа, холеры? Кто в нем повинен? Человек или дьявол? Что может взойти на раскаленных солнцем улицах, в протоках бегущего по брусчатке дерьма, в нищете, страхе и одержимости?

Парижский епископ, духовный глава города, до которого, возможно, уже дотянулись щупальца мора, месяц назад наделил священников неслыханным правом по окончании исповеди отпускать грехи всем, кроме должников. Прощение от его имени. К такой щедрости не было никаких посылов — ни в энцикликах, ни в папских буллах. Хворь была еще за порогом, но жалкий старик уже принялся готовить город к небесам…

Всевышний, если загоняешь ты нас в подземные стойбища, как овец, нужны ли тебе слова, распроданные за бесценок, скатившиеся по замызганным рясам?

Робость и излишнее смирение парижского епископа напомнили мне одного еретика из Монмартра, небольшой деревни ниже Парижа. Я казнил крестьянина за слова (небеса, тогда у меня не было сомнений в их порочности!), возмущающие простой народ. Он говорил, что «отпущение, имеющееся в христианском мире, близится к концу, и поэтому, если какой-нибудь человек придет к исповеди и отпущению грехов, то будет освобожден от грехов, если же он и не придет к исповеди, то все равно получит отпущение».

Мои спутники спрятали лица за повязками: по совету хирурга мы следовали этой сомнительной мере предосторожности.

В Авиньон меня позвал Папа Климент VI, Пьер Роже де Бофор-Тюренн. Корона незамедлительно ответила согласием: государю было не до религии. Проблем, которые предполагали мое личное присутствие в Авиньоне, центре католического мира, мне не раскрыли. А обещанную беседу с Папой мог посчитать компенсацией за «путь во тьме» только мечтательный идиот, но никак не пятидесятипятилетний человеческий обломок, которого волей судьбы закинуло так высоко. Но казна по-прежнему пополняла мой кошель, а парижский парламент признавал определенные права и влияние после того, как в 1329 году Филипп Валуа объявил в указе, что все герцоги, графы, бароны, сенешали, уездные и земские судьи, кастеляны, приставы и другие судебные чины обязаны повиноваться инквизиторам и их комиссарам.

Мы въехали на Площадь Часов и пустили лошадей аллюром.

Я сразу же приметил человека в тяжелом плаще с капюшоном. Он появился из проулка возле ратуши и двинулся к фигуре распятого Христа за опрокинутой оградкой церкви. У креста он на секунду-другую приостановился, склонил голову. За ним вырастало серое здание дома Всевышнего: высокий щипец крыши, барочное завершение башни на главном фасаде, культя недостроенной колокольни…

На голове прохожего не было шляпы с широкими полями, лишь капюшон, но не признать в нем чумного доктора мог лишь слепой или безумец. Клювастая маска и темный конус глухого балахона, в котором плыл человек, были излишне красноречивы.

Чумной доктор.

Вот как следовало облачаться инквизиции, чтобы внушать еще больший страх.

Маска в форме птичьего клюва защищала — на что надеялись сами доктора — от порченого воздуха. От чего она точно оберегала, так от болезненного смрада. Некоторые помещали губку с ладаном в ноздри и уши.

Доктор словно хотел, чтобы я увидел его и проследил взглядом. Своим появлением из теней подобно вору, остановкой под гипсовым распятием, небрежной легкостью походки.

Мои чувства отзывались на малейшие сигналы его движений, на детали одежды, едва ли достаточно глубокие, чтобы произвести столь сильное впечатление. Ни удаляющаяся процессия флагеллантов, публично бичующих себя кожаными плетьми в надежде на слезы Всевышнего, ни папские жандармы на противоположной стороне площади не завладели моим вниманием. А человек в плаще и маске буквально приковал.