Сергей Чернов - Медианн №1, 2019

— Да. Кошмар закончен. — Лейтенант проглотил стоящий в горле ком. — Он… оно… больше не угроза.

— Остались… другие… Они всегда остаются. — японка закашлялась, подавившись кровью. — А ты… можешь, защищать. Ты умер и родился. Ты…

— Я не тот, за кого ты меня приняла. Не защитник. Не боец. Просто человек, получивший второй шанс. Не более.

Норико Сато уже не слышала его слова. Ее невидящий взгляд смотрел куда-то за пределы Медианна.

А у него оставалось еще одно дело. Как раз для выгоревшей до черного пепла души.

Клавдий не удивился, увидев направленный в лицо черный зрачок револьвера.

— Следовало догадаться, что ты — чересчур умен. Хоть и пьешь хуже сапожника.

— Это было не так уж сложно. — извечное спокойствие префекта бесило лейтенанта. — Ищи, кто снимет все сливки. Позиции римлян в Фоэторисе изрядно ослабли за последнее время. Потому-то и нужно было спровоцировать уличную войну. Много крови, пара-тройка показательных казней, один — два оправдательных приговора. Справедливость восстановлена, браво! Вот только вместо множества мелких дельцов и воротил — один-единственный хозяин. О твари ведь ты знал заранее, верно?

Патриций поднялся из-за стола. Сделал несколько шагов к высокому канцелярскому шкафу. Открыл дверцу и вытащил на свет пузатую бутылку и парочку стаканов.

— Позволишь?

Льюис кивнул. Клавдий Маенус разлил выпивку по стаканам. Отпил из своего.

— Про тварь я узнал после первого же убийства. От наших же чародеев, как ты понял. И тут же отослал их прочь. Якобы охотиться за тем самым демоном. На деле… сам понимаешь.

Лейтенант понимал. И с трудом сдерживал позыв нажать на спуск.

— Не знаю, что там двигало этим… существом. Но поначалу он убивал по паре человек. Даже не каждый день. Если не знать о способе убийства, то все это попадает в общую статистику.

— Слухи о грядущей войне и ассирийских колдунах — тоже твоих рук дело?

Префект отсалютовал бокалом.

— И не только слухи.

Дознаватель поморщился.

— Те трупы в ассирийском квартале. Тогда все почти удалось.

— Почти. Но знаешь, Луций, я тебя недооценил. Видел в тебе просто сообразительную мартышку на побегушках. Мелкого дознавателя, который, к тому же, пропивает собственные мозги. А оказалось, что ты способен вести за собой людей. Да. Обидно. Обидно, что мы с тобой не на одной стороне. Даже делая что-то общее.

— Я никогда не смогу быть на стороне человека, для которого чужие жизни — всего лишь мусор.

Патриций пожал плечами.

— А я и не ждал от тебя иного. Думаю, даже тебе понятно, что иногда приходится проливать кровь. Хотя бы для того, чтобы избежать большей крови. Это мой город, Луций. И я сделаю все, только бы он жил дальше.

— Ты закончил, Клавдий?

Римлянин кивнул.

— Да. Стреляй. Только… пусть это будет быстро.

Лейтенант вытянул руку, направив ствол револьвера прямо в лоб бывшего начальника. Медленно досчитал до трех. И швырнул револьвер на стол.

— К черту, Клавдий. Я не судья. И не палач. Даже для таких, как ты. Живи. Храни свой город, плети свои сети.

Клавдий Маенус рухнул в кресло.

— А… что будешь делать ты?

— Все, чего я хочу — защищать здешний мир людей. Думаю, именно для этого я умер и вновь воскрес. Думаю, что пограничные легионы предоставят мне прекрасные возможности. Прощай, Клавдий. И молись, чтобы наши дороги никогда больше не пересекались.

Тяжелый армейский бронепоезд несся к ледяным пустошам Тоттенланде. А Льюис спал на многоярусных нарах в общем вагоне и впервые не видел во сне траншей и собственной смерти. Не являлись ему и чудовищные видения о Нанкине. Вместо этого он пытался нагнать хрупкую фигурку в черной юбке и черном же жакете. Но она всегда ускользала, растворяясь в сером тумане. Всегда…

К отсутствию неба привыкаешь на удивление быстро. Думаю, хоть о красоте неба в обычном мире смертных написано столько стихов, на самом деле оно сильно переоценено. Я лишь первый месяц или два удивлялся, что над головой теперь вместо бесконечной голубизны и облаков — леса, горы, реки. Прямо над тобой в этом безумном мире-трубке может нависать огромный город.

О таких удивительных картинах стихи пишутся даже лучше, я полагаю. К тому же этот светящийся эфир — красивее солнечного света.

Куда труднее оказалось привыкнуть к вечному дню в Дорае. Мне ведь не повезло после смерти попасть сразу сюда, на самую границу между Чистилищем и Раем. Увы: автор этих строк, пройдя земную жизнь до самовольно выбранного конца, прямо по Данте очутился в сумрачном лесу Истинного Медианна. У меня даже свой Вергилий нашелся: именно так я иронично называл старика, а он и не возражал.

Вергилий быстро внушил мне простую мысль:

— Если сможешь бежать наверх, то беги. Здесь нигде нет счастья, но ниже Дорая — тем более.

Он многое знал о Дорае, потому что был человеком довольно уникальным: перебрался не с низа спирали к светящейся мембране наверху, а наоборот. Я никогда не спрашивал Вергилия, зачем он так поступил. Если человек добровольно спускается вниз, когда все остальные срывают ногти в отчаянных попытках вскарабкаться наверх — этому должны быть веские причины. И наверняка такие, о которых ему не захочется говорить.

Не со мной, по крайней мере. Это в мире смертных каждый рад поболтать с писателем в надежде, что его жалкая история жизни будет увековечена. Однако после смерти подобное уже не имеет никакого смысла. Наше ремесло тут не в почете.

Как правило не в почете, потому что Наместник оценил мой талант высоко. Жить при нем было в общем-то неплохо, особенно в силу понимания: это не навсегда. Всякая история имеет начало и конец. Вопрос в том, какой именно. Памятуя о словах Вергилия, я рассуждал: если где-то в Чистилище и возможен счастливый конец — то здесь, на земле Дорая.

Вышло иначе.

Во дворце Наместника пировали уже вторую неделю — без остановки, не просыхая. По-моему, все давно забыли, со встречи какого праздника безумие началось. Я сам не мог сказать точно.

Праздник был религиозный, но в Дорае все верят настолько истово, что скоро перестают толком понимать, во что именно. Наверное, это и есть высшее проявление веры: того состояния, когда ты знаешь что-то, даже если ничего не знаешь. Достигший этой вершины уже не осознает, чему поклоняется, да ему такое осознание и не нужно.

Роскошный дворец из нежно-розового камня был увит плющом, в который повсюду вплели омелу, украшен гирляндами, ярко освещался — несмотря на то, что здесь все равно никогда не темнело. Для пущей красоты. Он буквально ломился от гостей. Наместник правил отдаленной, но богатой провинцией: полной знати, плантаторов, чиновников и прочего ворья.