Татьяна Иванова - На перепутье миров

— Так, гнилые дыхалки, запомните: мои вещи трогать нельзя! — Грозно предупредила она пациенток закрытого десятого отделения, по личному опыту зная, что только так можно уберечь хоть часть своих вещей, — Я злая. Очень злая. Не дай Бог будете крысячить. Убью, и рука не дрогнет.

И отправилась в «большую» палату, где и определили ей место. Ничего непривычного для себя в отделении Алекс не обнаружила. Те же три палаты, что и практически во всех отделениях. Самая маленькая предназначена для «хороших» — так называли медработники выздоравливающих и блатных. В «наблюдательную» укладывали особо тяжелых и буйных. Там же периодически оказывались те, кто посмел себя как-то неприлично вести. На привязи. В «большой» палате лежали остальные — такие одинаковые и такие разные. Кто-то попал сюда после психологической травмы, кого-то «приговорили» «добрые» родственнички, чтобы отнять ребенка или дорогую недвижимость, кто-то просто был болен от рождения и о другой жизни не помышлял, ну и, конечно, преступницы…

У Алекс болезнь заметили после того, когда умерла мать. Через год после похорон она впервые попала на стационарное лечение в психиатрическую клинику, где ей поставили диагноз «шизофрения». Через несколько лет оформили группу инвалидности, которая поставила жирный крест на всей будущей жизни. Пришлось забыть о мечте стать великой спортсменкой, «зарыть в глубокую яму» надежду получить высшее образование, удачно выйти замуж, нарожать кучу детишек…

Сейчас ей шел тридцать первый год от роду. Она была высокой, красивой, жгуче-черной брюнеткой, с виду обаятельной и миловидной. Но грозный взгляд ярко-зеленых глаз, крепкая фигура и накачанный торс без лишних объяснений подтверждали реальность всех ее предупреждений, и заставляли женщин держаться от нее подальше.

Но каждая ночь в психушке, независимо от обстоятельств, сама делала свои гадкие дела: сумасшедших любительниц приключений не останавливали ни страх, ни совесть, ни строгий медперсонал. Они неизменно поднимались среди ночи и шли красть: продукты, мыло, туалетную бумагу и самую большую ценность в больнице — сигареты.

— Куда? — схватила Алекс за руку худущую, похожую на скелет, обтянутый кожей, тетку, которая уже залезла в ее сумку и старательно тянула оттуда пакетик с сухарями, — ах, ты, шмара! Я ведь предупреждала!

И, вскочив с постели, Алекс, крепко покачиваясь от снотворного, принятого накануне, со всей дури двинула воровке в зубы. Та перелетела через две плотно сдвинутые кровати и с грохотом упала на пол.

— А-а-а, как больно! — завопила женщина, — О-е-ей, помогите, она меня убивает! Люди добрые, спасите, помогите!

— Господи, да что там случилось? — толстая санитарка, спотыкаясь, бежала по проходу, за нею спешила медсестра, а за ними десяток проснувшихся любопытных пациенток.

— Ага, Тоньку побили, ура! — радовались душевнобольные, — меньше воровать будет. Еще ей вмажь, еще!

— Давно по тебе, Тонька, дубинка плачет. Получи, наконец, свое.

— Бей ее, бей, — азартно покрикивали женщины и даже начали сами замахиваться на воровку.

— Не надо, — по-детски жалобно, но по-мужицки грубым, толстым голосом рыдала Тонька, — мне и так больно, ой, как больно. Накажите ее.

— Ага, накажите, — санитарка покосилась на Алекс, — накажешь ее, так она в другой раз придушит ночью. Пусть спит, ну ее.

— А может, привяжем все-таки? — засомневалась медсестра.

— Так это ж помощь с мужского отделения придется звать. Не хочется будить среди ночи.

— Впрочем, да. Да и не обойдешься здесь одним-двумя парнями. Надо звать четверых как минимум. Вон она, какая здоровущая!

— Кого привязывать? — возмутилась Алекс, — у меня сбонзили, меня же еще и вязать? Да вы, что, ополоумели, что ли? У вас здесь вообще произвол какой-то творится! Вы лучше эту чуханку на Гагры отправьте.

— Заткнись, убийца! — замахнулась на нее медсестра, — сейчас мы тебе галоперидола двойную дозу вколем, сразу успокоишься!

— А что ж, нам Тоню, что ли наказывать? — возмутилась санитарка, — ее наказывать нельзя, она здесь дома. Не плачь, Тонечка, сейчас я тебе примочку сделаю, и все пройдет. Иди, ложись, моя хорошая, иди…

Эта самая Тоня уже двадцать пять лет безвылазно лежала в психушке и действительно стала чем-то вроде предмета интерьера. Без нее представить себе десятое отделение было невозможно. Да и она чистосердечно считала себя здесь полноправной хозяйкой.

Когда-то, много лет назад, ее хотели отправить в интернат для умалишенных людей, который находился километрах в трехстах от психушки, но она сбежала оттуда, три дня шла обратно пешком и все-таки вернулась в свое десятое отделение. В дороге какие-то бродяги ее жестоко избили и изнасиловали. Несколько дней потом Тоня, плача, не вылезала из ванной, словно старалась смыть с себя «грязь» пережитого ею. После этого медработники стали ее очень жалеть, никогда и ни за что не наказывали, приносили ей всегда что-нибудь съестное из дома и из больницы не выписывали. Впрочем, куда ж ее выписывать? Она была тяжело и неизлечимо больна.

— Что ты на меня смотришь? — иногда ругала Тоня ни в чем неповинный унитаз, — я ведь тебе сказала, что я никуда не пойду. Хочешь есть? На! — И она сыпала в унитаз конфеты и пряники, — ешь, только меня не трогай.

— Уйди, уйди, я тебе сказала, — в другой раз сердилась она на помойное ведро, безропотно стоящее в углу туалета, — посмотри вон, сколько других больных, к ним и приставай.

А еще она крала. Крала, все, что только можно было найти и украсть. И у всех, включая служащих больницы. Под ее матрацем были спрятаны целые залежи «сокровищ»: наполовину использованные зубные пасты и кремы, какие-то обмылки и куски туалетной бумаги, новые и совершенно рваные женские колготки, десятки пар разнокалиберных носков, сигареты всех марок, какие только могли курить в отделении за последние двадцать лет, протухшие куски сыра, засохшие печения и еще много-много всего неинтересного и уже никому не нужного. Но Тоня очень гордилась своим «добром» и считала себя чуть ли не самым богатым человеком на земле. Она была первым «бизнесменом» отделения, потому что всегда кому-нибудь что-нибудь продавала.

— Ты со мной дружи, — доверительно шептала она каждой вновь прибывшей больной, — я тебе продам что угодно: и кремы, и вещи, и сигареты с фильтром, и шоколадные конфеты. У меня все есть. У тебя есть денежки? Если есть, могу предложить очень вкусный бисквит.

И она вытаскивала из кармана халата не дожеванный кем-то фаршированный блинчик.

— Бисквит очень, очень вкусный и полезный. Такого не купишь ни в одном магазине…

Поскольку в психиатрическую клинику от добрых людей всегда поступает гуманитарная помощь в виде всяких поношенных, но довольно приличных вещей, Тоня, как «звезда» отделения, имела первое право выбора. И лишь потом остальные могли покопаться в гуманитарных одежках. Но Антонина свой гардероб подбирала странно. Она надевала всегда два самых старых, потрепанных халата, поверх них три или четыре рваные кофты с одной или вообще без пуговиц и обувала два совершенно разных тапочка. Санитарки не раз приносили ей старую, но одинаковую пару, но Тоня жертвовала эту обувку своим «невидимкам», запихивая тапки в унитаз или в ведро, а надевала снова свои любимые — разные, иногда на одну ногу.