Ефим Гаер - Спрятанные во времени

М. помолчал, глядя на Илью.

— Ну, что намерены предпринять теперь, когда все раскрылось?

— Не знаю, — угрюмо ответил тот.

— Мой вам совет…

— Да пошел ты со своими советами, — вяло отозвался Илья, глядя на свои ноги. «Сам-то я еще я или уже не я? — вертелось у него в голове. — Мои это ноги вообще?».

— Это ваши ноги, смею вас заверить. И советую просто жить, наслаждаться судьбой счастливого обывателя. Говорю же, продвинетесь по службе, заведете детей, станете уважаемым членом общества. Разве не об этом вы мечтали там ? Впрочем, — М. вдруг показался испуганным, — вы случайно не писатель или художник? Творчество — это бесценный дар. Надеюсь, я не лишил вселенную нового Дона Кихота?

Илья отрицательно покачал головой, вспомнив годы, проведенные за прилавком. Определенно, художественной ценности он для человечества не представлял.

— Хорошо, — облегченно выдохнул М.. — Я не сильно вас удивлю, если скажу, что мы проживаем много жизней? Наверняка знаете о таком взгляде? Это правда. Моя, боюсь только, затянется… А дело вот в чем — примите как есть, не спорьте: если таскать через плотину воду в ведре, ничего особого не случиться… кроме, пожалуй, что вас сочтут идиотом. Но вот если ее прорвет! Тут мало никому не покажется.

Со вселенной дела обстоят подобно. Где-нибудь у края галактики вдруг возникает маленький светящийся пузырек — милая игрушка сантиметр в диаметре, которая светится потому, что кусочек чужого мира прорвался в наш, коверкая саму пустоту… Восхититься этим зрелищем вряд ли кому удаться, потому что примерно через секунду на месте галактики остается только яркий «чпок!». А еще через двадцать пять — вся вселенная стерта огромным ластиком, будто ее не существовало. Во всяком случае, ни одного альбома с фотокарточками в ней уже не найти, пока какой-нибудь кусок слизи, подчиняющийся совершенно другим, не похожим на прежние, законам физики, не проделает достаточный путь, чтобы снова сочинить фотографию. Мое дело — позаботиться, чтобы этого не случилось. Так что выпьем, Илья Сергеевич, за наш невероятный союз!

Настал последний день Дэбы Батоевой.

С возвращения в «Метрополь», то есть часа четыре уже Нишикори не выходил из ванной, закрывшись там со своим прибором. Керо, привычный к странностям патрона, устроился на диване, прихватив в фойе вазу с печеньем и кувшин морса. То и другое приводили его, выросшего в монашеском ордене, в гастрономический экстаз. Со времени приезда в Москву юноша заметно поправился и уже не напоминал обернутую тряпьем жердь, а что-то среднее между нормальным человеком и сушилкой для рабочих комбинезонов.

Для большего удовольствия он выкрутил ручку радио. Из полированной башенки с циферблатом полилась «Патетическая» симфония Чайковского. Такой сложной прекрасной музыки Керо не слышал никогда в жизни. Бряцанье цимбал и кокю, к которым он привык с детства, казалось на ее фоне незатейливой кустарщиной. Сознание уносилось куда-то в даль, где над океаном взметались краски зари… На пике удовольствия, когда уже, кажется, само тело растворилось в потоке звуков, щелкнула задвижка. На пороге ванной, заслоняя дверной проем, стоял босой Нишикори, вертя в руке черепаху.

Фуджи, втянув голову в панцирь, сонно посмотрела на стену, потолок, вскочившего с дивана Керо, ковер и голые ступни Нишикори, опять на стену, потолок… в ее частной черепашьей вселенной происходил топологический апокалипсис.

— Едем! — коротко скомандовал Нишикори, не объясняя для чего и куда; вид у него был самый решительный.

Приемник надрывался крещендо.

Через десять минут у подъезда ждала двуколка. Белобрысый лентяй на козлах даже присвистнул, увидев экзотических пассажиров с путанной металлической штуковиной, напоминавшей клетку для попугая, пропущенную сквозь пресс, к которой ремнями было пристегнуто существо неизвестной породы, которое шевелило лапами, словно пытаясь плыть, безмолвно открывая и закрывая костистый клюв, напоминавший резак для проволоки.

Тощий, помоложе, быстро вскочил в двуколку. Второй, огромный, одетый в черное, державший невиданную конструкцию, чинно взгромоздился за ним. Рессоры прогнулись до осей, будто он весил не меньше тонны.

Рыжая донская дернулась в хомуте и впервые в жизни понесла иноходью, нервно поглядывая за спину. Никогда в жизни она не видела волков, тигров и крокодилов, никогда не слышала про драконов, не имела воображения их представить, но была лошадью, то есть кое-что унаследовала от предков — глубинный страх травоядного перед всем названным 185 185 Лошади вообще живут на краю безумия, и столкнуть их за этот край не так сложно, как, скажем, жирафа или ежа, которым по большому счету на все плевать. .

Несмотря на раннее утро, улицы наводняли повозки и пешеходы. Из арок и переулков выезжали чистые «воронки», неся начальственные тела в сторону великой государственной службы. Где-то коротко звякнул колокол. Другие не отозвались.

Двуколка обогнула гостиницу, пронеслась через Театральную, миновала Охотный ряд и вкатилась, накренившись, на Тверскую в общем суетливом потоке. Совсем скоро на углу большого многоэтажного дома, стеной уходящего вниз к Петровке, Нишикори крикнул вознице: «Стой!».

Тот с усмешкой глянул на чудаковатого пассажира, натянув вожжи, — отъехали всего ничего. Кобыла, дергая рыжей шкурой, переминалась с ноги на ногу, будто собиралась станцевать минует.

— Здесь!

Нишикори обвел взглядом дома вокруг, критически посмотрел на голубей, герань в окнах, напирающую листьями на стекло, на ямщика и широкий круп лошади, бешено мотавшей хвостом. Он явно ошибся с расстоянием и теперь торопливо соображал, что его подвело в расчетах: цель оказалась гораздо ближе, чем он решил.

— Извольте, ваше благородие! Доставлены в лучшем виде. Два золотых червонца! По числу пассажиров.

Несмотря на всю озабоченность спасением мира, Нишикори переключился на наглеца, перегнувшего в сотню раз, и назвал свою цену. Извозчик принялся торговаться, крестясь и кидая шапку. Нишикори пошел на принцип. Поняв после короткого диалога, что вообще ни гроша не получит от интуристов, белобрысый с матом умчался прочь (с той же суммой глаз и конечностей, к которой привык за годы — мы, более осведомленные на счет его пассажиров, безусловно считаем это удачей).

Пройдя сотню метров вверх и свернув в проулок, Нишикори с Керо углубилась в кирпичный кавардак старой Москвы, где, дважды перескочив ограду, вышли к особнячку, пристроившемуся во дворе огромного здания. С одной его стороны была молочная кухня, и мамочки стояли в очереди с корзинами, с другой — приемная доктора Иссяу-Бочкина, работавшего по легочной линии. Там в сени деревьев ожидали унылого вида пациенты, вопреки здравому смыслу курившие паровозом, потакая своим недугам. Иные пытались пристроить в окошко банки, перетянутые резинкой, которые принимала старая санитарка в крахмально-белом чепце с лапками, делавшей ее похожей на монахиню. Там же, расталкивая больных, из грузовика выгружали мебель.