Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Была, помимо квартиры и хорошей зарплаты, у Василия еще одна привилегия — постоянно пополняемая библиотека, выписываемая по какой-то особой разнарядке «для проработки образов будущего советского кинематографа». В нее поступали книги на восьми языках, в том числе с грифом «Не распространять!» на форзаце. Тундра быстро добилась от возлюбленного права доступа к этому складу знаний (мало чем ее, впрочем, впечатлившему, но гораздо лучшему, чем можно взять в магазине).

Через знакомого Василия, питавшего к ней романтические надежды, она поступила на истфак МГУ, освоилась в Комсомоле, выбирала тему для диссертации — и вообще принялась налаживать свою жизнь, будто ничего невероятного не случилось. Подумаешь, переместилась во времени, стала кем-то другим и в другом теле (спасибо за него, кстати) — и что с того? В иные минуты она сама себе удивлялась: как можно так относиться к невероятному? Но потом решила, что объяснения лежат за пределами ее компетенций — пусть физики разбираются, если нужно, а у нее другие задачи.

В планах, она узнала, была большая экспедиция в Среднюю Азию с переходом на Кавказ и дальше — к границе с Турцией. Года на полтора с зимовкой. Ее материалы она, кажется, в свое время читала в аспирантуре. Хорошие, цельные публикации, профессиональный состав, широкий охват темы — в общем то, что нужно. Идея поучаствовать в ней полностью ее поглотила. Необходимо было во что бы то ни стало войти в основную группу. Как это сделать первокурснице — еще тот вопрос. Скинуть маску и заявить о себе «в полный рост»? Девочка-татарка с мозгами профи? Жена дворника (как бишь его?), знающая больше МГУшных преподавателей? Рискованно… Соблазнить какого-нибудь профессора — помоложе? Вариант, в сущности. Но как быть с Василием?..

Мысли, мысли… Нужно выйти на воздух!

Бадай терся о ее ногу как кот, выпрашивая сыр со стола.

— На, держи, троглодит. Гулять идем?

Пес засуетился, умчавшись в переднюю за ошейником. Гулять? — всегда пожалуйста!

Тундра прошла в спальню переодеться. Из большого зеркала «в пол» на нее смотрела молодая брюнетка совершенных пропорций с бронзовой кожей и правильными чертами лица, только приобретающего от легкого прищура и высоких монгольских скул. С косметикой было скудно, но пока она и не особо нуждалась в ней. Достаточно помады и туши — остальное дано природой.

Натянув шерстяную юбку и толстый уютный свитер, Тундра поймала за морду пса, застегнула ему ошейник, обулась, надела плащ и спустилась вниз, как вдруг, не лишенная женских слабостей, поняла, что забыла выключить утюг — здоровенный как баржа монстр остался на гладильной доске в спальне. Так выключила? Кажется, все же, нет…

Тихо выругавшись, она взлетела по лестнице и, конечно, обнаружила выключенный утюг там, где ему должно быть в любом доме — в гостиной на подоконнике между горшков с бегонией. Да что же это такое?!

— Извини, Бадай, что-то я не в форме… Сначала кофе, потом гулять. Держи еще сыру за моральный урон.

В это время трое вышли из машины, припаркованной во дворе, обратив внимание на огромного одетого в черное японца, сидящего на складном табурете у приемной легочного светила.

Последний день Дэбы Батоевой отменился.

Нишикори стоял под тем самым вязом, под которым Илья встретил М. в бурную июльскую ночь — теперь облетевшим, черным на фоне снега как вставшая на дыбы трещина. Вдоль оштукатуренного забора в щетине голых ветвей темнело еще несколько стволов, разбавленных вечнозеленой пихтой. Упадок облупившихся стен подчеркивал прелесть ее приглушенной зелени. Пахло снегом, лошадьми и дымом от бывшей вблизи котельной — не печным уютным, а резким с примесью какой-то отравы, портившей волшебную пастораль этого закутка, словно перенесенного из деревни в город, и еще не сросшегося с ним — только узкой жилкой следов, ведущих сквозь калитку к лестнице обжитого подвальчика.

Стоял ранний вечер. Над печной трубой вился сизый податливый завиток. Зашторенные окна верхней квартиры были темны как омут с плавающей в нем тряпкой. В окнах нижней, почти скрытых сугробом, горел приглушенный свет.

Нишикори убедился, что переулок у дома пуст, пересек двор и сошел по лестнице к низкой крашеной синим двери, за которой слышался голос М.. Ему не впервые предстояло прекратить жизнь. Это не было хорошо. Но, по-видимому, оставалось единственным разумным решением. Он помнил лицо этого человека, его худобу и дерганую походку. «Невероятно, что он вообще еще держится», — подумал японец, постучав в дверь. Иногда того, кому сворачиваешь во благо шею, ты искренне уважаешь.

На стене дальней комнаты (именно там по какой-то прихоти норовили проклюнуться все эти «кротовые норы», как если бы узкий бельевой шкаф с исподним М. состоял в сговоре с мирозданием) повис чернильный овал с резкими границами, словно вырезанными бритвой в картоне.

М., не спавший почти неделю и ожидавший чего угодно — летающих бобров, поющих фальцетом ящеров, гигантских улиток с нехорошими намерениями — сдернул со стола чистый лист и начал чертить в нем, стараясь поспеть к одному ему известной черте, после которой в мир хлынет хаос. При этом он выкрикивал бессвязные вещи, которые бы очень не понравились психиатру, если бы он оказался рядом.

Между тем овал рос и в него как в раму, застив черноту, вписалось что-то белесое, намеренное сделать визит и занятое именно тем, чтобы пролезть как можно скорее в нору между мирами, пока она не закрылась. Через несколько секунд ему это удалось. В комнате посыпались на пол книги и послышался хруст раздавленной гостем мебели.

Вероятно, старания М. также не прошли даром, потому что овал начал стягиваться, искря краями, став в охвате не больше шляпы 187 187 Вы, конечно, правы, заметив, что шляпы бывают разными, и даже весьма продолжительной окружности. Возьмем, к примеру, мексиканское сомбреро, на полях которого можно разводить помидоры. Отдавая должное читательскому занудству, уточним: не больше английского котелка. . Но было поздно: в щепы разломав косяки, гость застыл на пороге комнаты. М. бросил в него стаканом, который, отлетев на пол и расколовшись, на секунду отвлек пришельца. Тонкое узловатое щупальце потянулось к осколкам.

Я бы не стал описывать представшее перед М. существо, если бы не прижало. Но даже в тисках необходимости, навязанной ролью автора, не стану углубляться в детали. Во-первых, я еще не ужинал, а во-вторых, граждане нынче сплошь нервны и впечатлительны — не то, что в оные времена, когда описание всякой жути вызывало лишь ехидную ухмылку. «Да ладно, — отмахнулся бы какой-нибудь писарь в заляпанном балахоне, очиняя гусиное перо, — на прошлой неделе у ратуши четвертовали Ганса-конюха за то, что навел порчу на герцогских лошадей. Вот это, доложу я вам, было зрелище! Потроха так и вывалились наружу! А тут — скукотень…». Поэтому ограничусь упоминанием того, что издаваемый гостем утробный рык был не таким уж громким, а связки голубей, частей тел собачьих и человеческих (разной степени сохранности), а также множество случайных предметов, из которых он состоял, смотрелись вполне опрятно.