Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Казалось, что-то важное в нем вот-вот надломится. Спрятаться, спрятаться хоть куда-нибудь! Бежать! Невозможно ведь, немыслимо дальше так! — жить в чужой личине, всего бояться, чувствовать себя жуком в муравейнике. Еще Агафоныч этот… пропитой мерзавец!

Оказавшись в пустом буфете, он почувствовал себя лучше. Кефир и булка «свердловская» отменно лечат надрыв души. «В конце концов, мы всегда там, где мы есть, и ничего в нас нет, кроме нас самих, — словно говорила она, блестя сахарным влажным боком. — Так что ешь меня и не парься! И подружки моей отведай. Мы сделаем тебя толстым и счастливым».

«А все же экскурсоводша хороша, — заключил оптимист-Гринев, живо вспоминая произошедшее и сочувствуя Гриневу-пессимисту, каким он был до того, как откусил булку. — Но — стоп! Только интрижек мне еще не хватало… — с сожалением вздохнул он, дав себе зарок ни в какие отношения не вступать, особенно с музейными барышнями — по крайней мере, пока».

Не развивая особо, скажем, что так, на протяжении полумесяца, пока занятие его окончательно не достало, Илья пытливо присматривался ко всем, выглядывая какую-нибудь нелепость, говорящую за то, что человек перед ним не тот, кем хочет казаться. Вдруг — да что-нибудь этакое проскочит?

И ведь проскакивало, граждане! Еще как проскакивало! — тем чаще, чем внимательней он присматривался. Тот был странен и этот, и те не в своей тарелке… Вообще, создавалось впечатление, что «в своей тарелке» способна пребывать лишь овсянка, вареная на воде. В каждом при пристальном наблюдении виделась сумасшедшинка, особо раскрывавшаяся в столовой и на собраниях, то есть в местах, где человек погружен в себя или напротив — вынужден максимально выпячиваться наружу, причем туда, куда ему выпячиваться не хочется.

Порухайло ерзал нервически на стуле и царапал ногтями карандаши, выскабливая их до грифеля, к тому же рисовал котиков на полях, портя важные протоколы; Кудапов, съев суп, облизывал до знойного блеска ложку и клал ее под тарелкой, замирал, шевеля губами, оглаживал пальцами подбородок и сладострастно приступал ко второму блюду, помогая пальцами вместо ножика; Вскотский ел неряшливо как дворовый пес, хватая с тарелок одновременно, а иной раз специально сыпал перловку в борщ ради сытности; на собраниях директор мог бросить в неугодного книжкой, не жалея даже старика Маркса; Ужалов имел привычку под столом разуваться, тихо затравленно матерился, глядя в окна, дергал шеей и плевал в ладонь на окурок; бухгалтер Клювин… о! этот был не в себе на одиннадцать баллов из десяти — от одного его вида подступала астма и чесалось между лопаток.

Самым неудачным стало решение изучить повадки «яичного маэстро» Нехитрова, соседа Гринева по кабинету — судя по всему, давнего товарища его предшественника, Гринева «истинного». Для наблюдений этот тип совершенно не годился, поскольку пребывал постоянно то в меланхолическом застое, то на моде крайнего возбуждения, так что вычислить его нормальное состояние вообще не представлялось возможным.

Кабинет, который Илья делил с ним — та самая выпотрошенная Г в углу здания, с двумя выходами в два не сообщающихся коридора. Если поделить его стенкой, вышло бы каждому по удобному помещению, но тогда бы Нехитров лишился общества, а из всех невзгод он, кажется, этой опасался сразу после чумы.

Очередное утро началось с того, что Илья, войдя в кабинет со своей обособленной стороны, именовавшейся Нехитровым «черным ходом» (в пику своим «золотым вратам»), застал коллегу лежащим на нейтральной территории в напряженной неестественной позе. Живот и подбородок его покоились на ворсистом половике, тогда как ноги в носках пытались вознестись к потолку. Точнее, на ладонь оторвавшись от паркета, мученически подрагивали под сползшими на лодыжки брюками.

Первая мысль Гринева была — припадок, так что он, сорвав со стола графин, быстро подскочил к телу и уже схватил его за ноги, чтобы перевернуть и брызнуть в лицо водой, но оно вдруг негодующе замычало, замахав на спасителя руками.

— Салабхасана… поза кузнечика, — простонал гимнаст, опуская ноги.

— Это что, йога, что ли?

— Ну да! Я тут книжицу обнаружил — в твоем шкафу, кстати. Удивительная вещь. Практикуешь, Раджа?

Раджой Нехитров именовал соседа в связи с его специализацией по линии Древней Индии. История вообще и линия эта, в частности, были для Ильи темным лесом. Вечера напролет он судорожно читал из шкафа предшественника все, включая просроченные афишки, чтобы не вляпаться как ярмарочный профан, но все равно ничего не мог запомнить и брался по десять раз за одно и то же.

Что до йоги… В памяти Ильи мелькнули смутные видения фитнес-клуба — за открытыми дверями небольшой залы дамы дергались под бой таблы, экзотически изгибаясь перед устрашающей худобы инструктором, скрученным в тугой узел. Чем толще дама, тем больше в ней было энтузиазма и воинственней выходили ее движения. Вестимо, то была йога. Если не румба, то точно йога… — женские занятия он отчаянно путал; сам же никогда не добирался далее беговой дорожки, на которой, хрюкая, бегал от силы десять минут, глядя на Садовое за окном, затем смывался и долго сидел в хамаме, полагая, что потеть — уже само по себе спорт. Главное, не переедать на ночь — живот к пустому не прирастет.

— Нет, я не занимаюсь, — сказал Илья. — В теории только. По мне так лучше бассейн — и лучше со стороны… Ну и напугал ты меня, Борис сын Аркадия! Я подумал, у тебя эпилепсия или с что-то сердцем.

— Припадок? Не дождетесь! Йога — фантастическая вещь, я тебе скажу! Обязательно упражняйся. Эффект выше всех ожиданий.

— Давно занимаешься?

— С полчаса. Но уже ощущаю прилив энергии.

Навязчивые мысли и эта странноватая ситуация с валяющимся на полу Нехитровым сыграла с Гриневым шутку:

— Ты не замечал чего-нибудь странного в людях… ну, в последнее время? — вдруг ни с того ни с сего брякнул Илья, заваливаясь на стул.

— Постоянно, — сходу ответил Нехитров, приступив к следующему упражнению.

На раскрытой странице рисованный тушью гражданин пытался стоять на вытянутых руках, скрестив ноги под животом. Лицо его выражало муку.

Нехитров попытался что-то такое изобразить, подкладывая под себя ладони, с элегантностью деревянной вешалки. От его брюк с щелчком отлетела пуговица.

— Тьфу ты, мать…

Илья продолжал вопросительно смотреть на него из-за письменного прибора, изображающего Новгородский Кремль — для сомневающихся на самом видном месте красовалась соответствующая надпись, изрядно портившая изделие.

— Что? Ты не даешь мне сосредоточиться. Видишь, я из-за тебя совершенно утратил навыки.

Не смущенный отповедью, Илья продолжил наблюдать акробата, решив довести разговор до какого-нибудь итога, раз уж в него ввязался. Несмотря на нервическую экстравагантность, Нехитрова он считал существом разумным, подумывал даже, не рассказать ли ему все как есть, но решил, что все же недостаточно его знает. Мало ли очаровательных доносчиков, в конце концов, видела история?