Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— Откройте окно, дышать нечем, — раздраженно сказал Бровицкий. — И не стройте из себя одессита — это нелепо.

— Не вам мне указывать, Михаил Валерьевич. Прочь пожалуйте с моей территории, заслоняете свежий воздух своим миазмом.

Бровицкий сопел, не двигаясь.

— Я когда предлагал вам, милейший, поставить свою кровать сюда, вы мне что ответили? Пошел вон, нечистый татарин? А теперь, как погоды изменились, пришли хоботок выгуливать на пленэре?

Манера изъясняться у Нигматуллина была изысканно-саркастической, приличной для опиумного салона, никак не гармонировавшей с мясистым монголоидным лицом, которому бы скалиться на добычу, летя сквозь горящий стан. Был он каким-то по счету сыном богатых московских татар, неведомо где теперь обитавших. Учился в Сорбонне, работал в Лейпциге и в Нью-Йорке. Там женился на мексиканке. Она ему изменила или он ей… — Нигматуллин бросил жену и запил. Затем вернулся в Россию. Кантовался в одесских портах, торговал контрабандой, год просидел в остроге. И вот, вступив на шестой десяток, оказался в Киеве в компании двоих таких же скитальцев, оторванных от корней, и осевших тут, на промерзшем дне великого города. Как он выразился, терзаясь после кражи дров у стеклодувной артели: «Следуя принципу транзитивности на множестве жителей Шулявки, я сделался и сам теперь голодранец и почти преступник».

— Shut up my gook-friend 50 50 Англ. — Заткнитесь, мой узкоглазый друг. , Ильшат Анварович, — в тон ему ответил Бровицкий. — Это общественная территория и ваша беда, что вы устроили здесь ночлег. Место у окна немедленно национализируется. Сопротивление карается… Чем у нас сегодня карается сопротивление? — обратился он к третьему участнику, сидевшему за маленьким шатким столиком, чудом избежавшем печи.

— А?.. — поднял тот вихрастую голову. — Отстань, Миша, не сбивай с мысли.

— Мысли… А где наш Викт о р? Не желает ли он принять гостей?

— Готов участвовать в делегации, — тут же отозвались с кровати.

Викт о ром был сосед, счастливо живущий в отдельной комнате и снабжавшийся по какой-то особой дипломатической линии, отчего был постоянным объектом зависти и набегов.

— Впрочем, он, как помню, искал в последнее время утешения у Зоеньки… или у Машеньки? Эх, Викт о р, Викт о р… Весна, весна, весна кругом… — завздыхал Бровицкий, хватаясь за шевелюру, хотя и была зима. — И нечего выпить, и нечем закусить! А этот, предавший веру предков и закон социального равновесия, не пускает меня к окну, собака. Как мне жить?

— Никому на свете мы не нужны, еще скажи, — отозвался М. из-за стола, поддавшись на провокацию. — Ильшат Анварович, не поможешь мне с интегралом? Прямо вертится в голове! Знакомый вид, а не вспомню.

На улице, совсем рядом, раздалось несколько выстрелов. Кто-то закричал. Все замерли, ожидая, что будет дальше. Потом снова продолжился разговор, будто ничего не случилось.

— А где ваш волшебный справочник, мой юный натуралист? — отозвался Нигматуллин, игнорируя эскапад Бровицкого, вечно страдавшего меланхолией и слонявшегося в проходе между кроватями.

— Да… отдал Жуже, а он слег. Мне завтра на кафедре доклад делать.

— Как вообще в такое время университет может работать? Это преступление! — выдал Бровицкий, которому было все равно к чему цепляться, лишь бы развеять скуку. — Не может быть, чтобы Витя не у себя! Пойду, посмотрю.

— Да он и не работает, в общем, — М. пожал плечами. — Так, собираемся… Кто-то должен за всем присматривать.

— Стережете мел? Ясно. А студентки там еще есть?

— Сходи, сходи, надоел уже, — отмахнулся от Бровицкого Нигматуллин. — В армию сдать этого лентяя — хоть большевикам, хоть германцам — в качестве диверсии. А Жужа-то, да, голова — в шашки обставил меня всухую. Жалко, что заболел, я на него планы имел сегодня. Надеюсь, не пневмония? Дрянь эта повально косит народ. Sante si fragile, mes amis 51 51 Фр. — Здоровье так хрупко, мои друзья. . Ну, что за интеграл?

М. ткнул пальцем в многоэтажную формулу на листке.

— Хм… можно в ряд попробовать… Тут вам, прямо скажем, не повезло, — Нигматуллин почесал подбородок. — Предлагаю… дайте-ка карандаш… эти вот экспоненты подсократить. Они же убывают? Вот и хрен с ними. Получите приближенное. На безрыбье, как говориться…

Дальше разговор превратился в чреду математических терминов, наиболее понятные из которых были «сингулярность» и «голоморфная функция», да еще звучала «константа», которую беспощадно делили на какую-то «лямбду в кубе» — разве не казнили публично.

Бровицкий, не питавший интереса к подобным темам, обмотался шарфом и решительно вышел вон. Убедился, что соседа нет дома, взвинтил себя еще больше, и решил прогуляться до зоосада, политехникума, а может, и до Караваевых дач, где старик в ушастой шапке продавал жареные на паровозном масле лепешки. Из чего они были леплены — лучше вообще не знать, и стоили при этом целое состояние, но жирные и горячие надолго теснили голод. Он искренне надеялся, что в них есть хоть какой-то процент муки.

— Лямбды-калямбды… Лучше бы с актрисами жить в соседстве. Хотя на актрис у меня денег нет.

Занятый подобными рассуждениями, он миновал лестницу и вышел через лишенный дверей подъезд, направившись быстрым шагом.

Не то, чтоб Бровицкий не любил точные науки. Может статься, это они его не любили? Цифры казались ему бездушными, а буквы, составленные не в нормальные человеческие слова, а в какие-то формулы-Франкенштейны, вызывали зубную боль. Он любил язык , его обороты и многозначность, веселую чехарду предлогов. Мысль могла быть высказана десятью разными способами, каждый из которых имел свой неповторимый оттенок, но это была все та же мысль, а ее выражающие слова — как наряды женщины, шитые по фасону. В математике все дамы ходили в униформе.

Солнце развоевалось, ветер разогнал тучи, и облезлые тротуары, с которых будто слизали снег, чернели грязью. Худые ботинки скоро напитались водой.

— Так я слягу на хрен вслед за гением Жужей, — сказал сам себе Бровицкий и вместо долгого променада уселся на солнцепеке на фундаменте кованой ограды, отделявшей двор какого-то дома от всего мира.

За ней на скамье сидел человек с головою настолько белой, что она казалась в глазури. Ограда изгибалась так, что Бровицкий невольно видел его и, поначалу лишь задев взглядом, позже стал присматриваться. Дело в том, что сидящий держался прямо как палка и вовсе не шевелился. Можно было подумать, что он замерз насмерть, но не при такой же погоде!

Это заинтриговало Бровицкого, так что он решил провести маневр, достойный героев Конан Дойла — обойти дом вокруг и, как ни в чем не бывало, зайти во двор с другой стороны, чтобы установить правду о незнакомце — то бишь, жив он в конце концов или надобно звать жандарма. Последнего, впрочем, пришлось бы еще искать, но, с другой стороны, теплилась надежда, что не понадобится.