Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— В некоторых обстоятельствах физические кондиции превалируют над умственными. Вперед должен идти не самый умный, а самый сильный. Да, Яков Панасович! Я свое слово уже сказал. Беру самоотвод, — красноречие Кудапова, вызванное стрессом, весьма озадачило комиссию.

Никитский — туповатый и сумасбродный зам Ужалова, свалившегося, не смотря на жару, с фолликулярной ангиной, — вдруг ни с того, ни с сего стащил с себя левый туфель и остервенело заколошматил им по стене, так, что фонтаном полетела известка. Кудапов вскрикнул и медленно осел на пол.

— Ты что?! Болван! Человека погубишь! — похожая на лопату порухайловская ладонь с треском врезалась в грудь Никитскому. Тот упал навзничь, не отпуская свое орудие. — Никитыч, не помирай! Сейчас я тебя вытащу.

Порухайло схватил обмякшего Кудапова поперек живота, как с кресла снимают кошку, и, волоча ногами по цементу, потащил к выходу.

— Вот люди… — цедил он сквозь зубы, не оборачиваясь. — Вот же люди… Подлое семя…

Сцена была бы трогательной, если бы троим оставшимся не предстояло-таки довершить начатое — ввергнуться в брошенный архив, выяснить что к чему и предложить по итогам меры. Собственно, для этого и собрали чрезвычайную комиссию, экспедиция которой была теперь под угрозой. Там, над головами, затаив дыхание, ждал спасительных мер музей. А между тем, ничего, кроме скандала не получалось.

Никитский встал, поглаживая ушиб, и теперь стоял в рваном носке и одной туфле, ожидая какого-то наития, которое должно было, вестимо, снизойти на него, указав, что предпринимать дальше — колотить в стену или заняться иным продуктивным делом.

Клювин и Стилетов смотрели на него как смотрят на опасное происшествие — с любопытством и облегчением, что не они его составляют.

— Ну те-с, Кирилл Андреевич, фискал вы наш незабвенный, как поступать желаете? — поинтересовался у бухгалтера Стилетов. — Последуем примеру товарищей или тут еще постоим?

Бухгалтер тускло посмотрел на Стилетова и пожал плечами. Человек он был маленький, ненавидимый по роду службы коллегами, ходивший под мечом фининспектора, живший в комнате с тещей, женой и двумя детьми… Нет, ему не было вовсе страшно. Он был убежден, что, кто бы ни населял подвал, какие бы ужасы ни таились в нем — нет ничего кошмарнее внезапной ревизионной проверки и семейного Первомая, когда и без того тесная коммуналка вовсе сходит с ума, а из Тулы приезжает родня жены.

— Пойдемте, — сухо скомандовал Клювин и тихонечко двинулся вперед, на ходу по привычке проверяя ключ от несгораемой кассы, удостоверение и пенсне. Все было на месте.

Он подошел к дверям, зачем-то расчесался, одернул заправленную в штаны толстовку и потянулся к латунной ручке, сделанной в форме шара, которую нужно было крутить, о чем не каждый мог догадаться. Подельники отстали на полпути и стояли там, ближе к выходу. Идиот Никитский — воздев руку с туфлей, Стилетов — ссутулившись и готовый сорваться в бег.

Архив не был заперт.

Клювин, решительно, не оглядываясь, вошел в него, игнорируя всхлипы и мычание Минотавра, засевшего в казенном помещении. В лицо ему ударил запах слежавшихся страниц и чего-то еще, определить которое невозможно. Так, наверное, пахло бы в юрте иннуита, если бы он время от времени не переставлял ее на новое место.

Дверь медленно затворилась за спиной бухгалтера, отделив его в воображении коллег от мира живых. Воцарилась зловещая тишина, пугавшая оставшихся больше рыка.

Через короткое время, впрочем, дверь опять открылась, выпустив наружу раздосадованного дворника с лицом, помятым больше привычного. Агафоныч зло посмотрел на стену, трубы под потолком, двух бездельников в напряженных позах, стоявших середь прохода, и, шаркая мимо них, вышел, оставив за собой шлейф сложного тяжелого аромата, в тесном помещении невыносимого как иприт.

Затем показался Клювин.

— Ну?! — враз спросили его коллеги.

— Оставьте меня здесь на ночь, — сообщил бухгалтер тоном, не терпящем возражений, и снова сгинул в архиве.

Ничего не оставалось, как подчиниться.

Что происходило в ту ночь в таинственных лабиринтах хранилищ, осталось никому неизвестно. Рассерженный Агафоныч, изгнанный в свою будку, кружил у подвальных окон, пытаясь что-нибудь разглядеть, и даже стучал черенком метлы по раме, но видел лишь темноту и ничего ровным счетом не добился. Ни звука, ни жалкой искры не покинуло архив до рассвета. Однако, на утро он был чист от мышей, а бухгалтер жив, свеж и вполне доволен, каким его ни разу еще не видели сослуживцы.

Надо ли говорить, что жена устроила Клювину скандал, начальство выдалограмоту, а контора вернулась к благополучию? Что потом еще с полгода шептались, гадая, что же такое приключилось, и о чем умолчал бухгалтер? Но тот, как сказано, молчал и своего секрета не выдал. Известно только: никогда и до сих времен в подвале музея не видно ни одной мыши.

В подъезде стояла совершенная тишина, какая бывает в пустых пещерах, или, не к ночи сказано, в гробницах с забытыми именами на пыльных плитах, подозрительные царапины на которых заставляют думать, что кое-кто попал туда раньше времени и не по собственной воле. Что-то такое, блуждающее по свету, но не на свету, притулилось здесь, в этой парадной в центре Москвы, чуть за полночь, приглушило звуки, вычернило тени, расставив их неподвижно как часовых, угомонило детей и пьяниц, усыпило стариков с их бессонницей. Луна буравила темноту сквозь мутные стекла, смотрела на пустые лестничные пролеты, горбы отставшей штукатурки, паутину, бездвижный воздух, и двери, двери, за которыми спали люди.

Тишину эту вдруг прорезал громкий звериный вой, не сразу унявшийся, на который отчего-то никто не поднялся, не выругался матом спросонья. Через секунду внизу в подвале коротко вскрикнула женщина.

Уронив на пол что-то тяжелое и ударившись обо что-то локтем, Тундра завертела головой, ничего не видя вокруг — ни стола, ни зелени, ни ночного неба Москвы.

Было душно. В голове набатом гудел ликер, смешанный с отзвуками какого-то крика, растворявшегося в сознании, как растворяется только что пережитый сон.

Уж не она ли сама кричала только что?

Хотелось промыть мозги ледяной водой или срочно выпить еще, но только не стоять вот так, растопырив пальцы, в удушливой темноте, не представляя, где ты и что случилось.

— Лор?.. Ты тут?.. — тихо спросила Тундра, хватаясь на шерстинку надежды, что в иную бурю удерживает линкор.

Ей никто не ответил.

Тундра осторожно вытянула руки перед собой и начала вращаться, шаря ими в пространстве. Задела что-то. На пол полетел тяжелый предмет. Что именно это было, осталось неясным.

Тут бедро наткнулось на что-то мягкое. Ладонь легла на густую шерсть. Сердце Тундры подскочило к гортани, хмель мгновенно улетучился. Она отпрянула и поджалась, ожидая нападения, подтянула руки к груди, бессознательно крикнув «Фу! Сидеть!», как учат кричать кинологи, когда питомец пытается напортачить.