Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Не, Клюев, ты не дури мне! Там теперь все твое — твой дом и, как говорится, вишневый сад. Влупил тебе заграничный дядя наследство — сиди, проживай, ровняй клумбы и не скули. Что с того, что страна не наша? Ну, говорят себе люди по-заграничному, какие тебе от этого заусенцы? Еду-одежду приносят без подсказок. Прибирают. Вон, сутулый под окнами, скребет листья — дворник и дворник, как у нас, только опрятнее и чесноком не воняет. Да и то, нюхать их что ли, этих дворников? Жена довольна, распоряжается… садовника поменяла. Надо бы выяснить у нее, отчего без спросу — муж я ей все же или болонка? Садовник, как ни крути, мой, наследственный! Сама, дурища тамбовская, ни бельмеса не понимает по-ихнему, а туда же! Дети шкодят. Кирилл Кириллыч, нерадивый мой отпрыск — шел бы откуда взялся — статую разбил в альпинарии… О! Пригодилось слово! Пацана положено бы драть за такое, но руки не доходят и червяк какой-то все точит волю.

Не могу, не могу я так, не мое, чужое все, непонятное. Вот, не знал я этого дядю Ганса, жил себе полстолетья — не тужил, работал по бухгалтерии, а теперь… Но, сказано, не вернусь, не войду в ту же воду дважды, а то кому пергола достанется? Выпить шнапсу — и спать! Пообвыкнется, Клюев, попритрется…»

После он, выпив, как обещал, засыпал столь тревожным сном, что не только не отдыхал, но вставал на утро совершенно разбитым и недовольным. Смутные мысли терзали Клюева. Еще шнапс этот, непривычный для организма, делал лоб тяжелым и в желудке устраивал канитель. Только вино и пиво еще хуже его натуре — мутит с вина барона-Клювина, не привычен, а от пива давление скачет туда-сюда. Пробовал, пробовал он, не умничайте…».

Отложив тетрадь, Илья заснул на заправленной кровати, зрел во сне какую-то ерунду, замерз и проснулся от шума в коридоре ближе к шести, когда вернулся неугомонный Матиас, шумно атаковав переднюю с уставшими и радостными детьми. Оказалось, у него сегодня отгул, и он водил куда-то свору малолетних в полном составе.

Быстровская мелкота дралась теперь за воздушный шар и даже из-за закрытой двери было ясно, что топтун-Валька свой проколол, а теперь отбирает у сестры. Иту выдал ему леща и тот с сопением отступил, видимо, переключившись на следующую пакость, раз тут не выгорело. Зоенька же, обрадованная победой, выбежала, налетела на что-то в коридоре и с грохотом лишилась дивного чуда, рыданием огласив квартиру. Тут уже не выдержал Матиас, послав всех «немедленно!» мыть руки и велев Иту наполнить чайник и достать хлеб, — но уже чистыми руками, «а не как всегда».

— Оптимист, — проворчал Илья и перевернулся, продолжив лежать с недовольным видом.

Вскоре один за другим вернулись остальные жильцы. На кухне забренчали кастрюли. Раздались воспитательно-усмирительные вопли матерей. Обиженный детский вой. Затем — этих же детей смех. Возня с котом, не желающим бегать за бумажкой, но весьма желающим покушать. Николай Быстров, наскоро поругавшись с женой, пошел прибивать сушилку, отпавшую от стены. Долго искал пассатижи, чтобы выдрать застрявший гвоздь, но так их и не найдя, заколотил его в стену заподлицо, чтобы «не сквозил». Вся суета мира, собранная в одной коробке, предстала перед философом-Ильей, замершем в своем углу как засыхающий паучок под буфетом, не дождавшейся жирной мухи.

Погода к вечеру разгулялась. Лужи на бульварах исчезли. Над крышами бронзовел закат.

— Ну что, мой доходяжка? Хрюнишь?

Варенька переодевалась у шкафа, к счастью, не заметив урона, нанесенного ему криворуким М..

«Красивая», — невольно отметил Илья, но в голове текла река философии и члены отказывали идти, так что красота жены пролетела даром. Когда он все же уловил нужную нить и что-то такое дернулось на ее предмет, Варенька уже трамбовала вещи в своей сокровищнице, упакованная в халат.

— О, дверцу починил! Молодец!

— Это общий шкаф, и я чинил для себя, — ответствовал муж, мысленно надуваясь как больной голубь.

— Ой, тю-тю-тю! — поддразнила она его, дудочкой собрав губы. — Вот, ешь витамин, — перед носом Ильи возник веселый кругляш лимона на холодной ладошке.

— Адам и Ева с плодом познания, — пробурчал он, окунаясь в душевный мрак, никак не желавший сгущаться до нужной плотности — меланхолию вечно что-нибудь разбавляло. — Тощий лимон какой-то… — ворчал он, незаметно потягиваясь (потягиваться явно, как всем известно — признак благодушного настроения, а Илья старался держать образ).

«Лимон — это, знаете ли, банально! Мед горной пчелы, добытый монахами в Гималаях… или жир престарелого утконоса… Чего-нибудь экзотического, отчего, может, и пользы никакой нет — зато ощущение колдовства».

— Чего-чего? — не поняла Варенька, встав перед кроватью в «позу кастрюли».

— Адам и Ева, говорю. В Эдемском саду. Только плод… ну… в общем, не соответствует.

— Ах, не соответствует?! Ты, дорогой, мне тут контрреволюцию разводить не смей! Ешь, а то Каляму скормлю.

— Калям такое не принимает. Тем более я источаю бациллы — не хочу заразить кота, — вздохнул Илья, таки соскочив на шутливый тон. Невозможно было противостоять окружавшей его жизненной круговерти, тем паче одарившей полезным цитрусом и вообще приятной.

— Мда? — Варенька приблизилась с сидящему на кровати мужу и пристально посмотрела ему в глаза, развязывая пояс халата. — Бациллы, говоришь? Ну-ну. Рискну проверить.

— Страшно мне и тоскливо как-то. Кажется, Варь, вот-вот что-нибудь случиться. Сам не знаю. Точнее, знаю. Это такая беда, оказывается, знать, что будет. Не про себя самого, а вообще — про страну, про людей. Тут такое дело…

Илью так и подмывало рассказать про лагеря, голод, июнь сорок первого, лопнувший коммунизм, реформистский бред и прочее, что он знал из книг и что видел сам, только он боялся устроить худший кавардак своими рассказами: менять что-то в прошлом — дело не шуточное. К тому же, если рассказать Варе, она, конечно, решит, что он со сдвигом по фазе. Впрочем, про лагеря и без того шептались по-тихому, а еще больше красноречиво молчали. Каждый день «Правда» орала передовицей про «врагов народа» и новые зубодробительные победы, от которых у Ильи бежали мурашки — он всегда считал это далеким абстрактным прошлым, а тут оно стало явью его собственной жизни.

Илья пристально посмотрел на жену. Что он вообще про нее знает? Молода, красива, не дура, кстати. Замуж вышла за кого-то, кого он и сам бы хотел узнать. Как-то он ее охмурил? Во всей этой истории было столько непонятного, что проще отмахнуться, чем разобраться.

Медленно подбирая слова, гуляя по тонкой грани, он продолжил:

— … не важно откуда, поверь просто. И от этого тошно как с похмелья. Война будет, Варь. Жуткая война скоро.

— У беременных, говорят, такое бывает. Месяце на шестом, — шутливо ответила она. — Ты нервный, Илюша. Нельзя всю жизнь идти и перескакивать через лужи. Живем и живем. Меня все устраивает, — добавила она чисто по-женски, как, не сговариваясь, говорят мужьям жены, чтобы удержать их от плаксивого самобичевания, имеющего целью это самое и услышать.