Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Затем он снова заперся в ванной. Хоботил носом ромашковый отвар, фыркал, полоскал солью горло, сидел на перевернутом тазу, глядя как в разломах плитки шныряют овальные мокрицы, занятые своим делом.

«Что им за счастье? — размышлял про себя Илья. — Живут в грязи, и едят грязь. Пол скользкий и в пятнах весь, а они на нем босиком… Впрочем, и я на нем — только в тапках да таз под задом. Штаны да тапки — вот и вся разница в нас с тобою, друже сороколапое! По паспорту ты — дрянь бесштанная, а я — одетая, за что плачу подоходный налог и в профсоюз от оклада».

Комната, кухня, балкон, передняя — все наводило на него тоску, и рука уже тянулась за папиросой, но Илья отдернул ее: все же такой отравы он не позволит! Лучше стакан водки, чем закурить. Но водки ему отчего-то не хотелось. Достав Варину праздничную заначку из их шкафчика в общей кухне, он повертел в руке поллитровку, посмотрел сквозь нее на свет, открыл, отхлебнул чуть-чуть и вернул обратно, спрятав за кулек с пшенкой. Вернулся в ванную, помыл руки сто первый раз, и снова уселся на тазу, разглядывая похожие на карту пятна облупившейся краски.

Книга, нужна хорошая книга, вот что!

С этой идеей он резко встал, щелкнул коленями и потрусил в комнату. По дороге запнулся о часового-Каляма, выдавшего обиженный мявк, и выбрал наугад с полки, оставшейся, видимо, от его предшественника — пожелтевший томик с разоренной обложкой — «Гектор, моя собака» Эгертона Йонга 129 129 Эгертон Йонг (1840 — 1909) — канадский писатель. :

«Предлагая свое жизнеописание, Гектор покорно просит только об одном. Пусть тот, кто удостоит прочесть его правдивую повесть, постарается быть терпеливее и ласковее с своей собакой и пусть относится внимательнее к ее природе и свойствам…».

Пусть! Пусть все будут ласковы к собакам, ибо ведомо лишь богам, как им достается за близость и преданность человеку. Илья согласно кивнул, но читать не стал и потянулся за другой, оказавшейся «Богемой» Анри Мюрже 130 130 Анри Мюрже (1822 — 1861) — французский писатель и поэт. :

«Однажды утром (это было 8 апреля) Александр Шонар, посвятивший себя двум свободным искусствам — живописи и музыке, — был внезапно разбужен боем курантов, мелодию которых исполнял соседский петух, заменявший ему часы…».

И он, и он, живший век назад, писал про дурное утро! Изменилось что-нибудь в человеческой природе за эти годы? Нет! Сам он, Илья Гринев — явное тому подтверждение.

Обе книжки его не заинтересовали. Кажется, все, что могли сказать ему литераторы, он сам мог прекрасно рассказать им — про утро, про собаку и вообще.

— При таких раскладах, самому чего-нибудь нацарапать? — спросил он у Каляма. Кот согласно зажмурился.

Размяв деловито пальцы, Илья выудил в камоде тетрадь, вполовину свободную от Варенькиных рецептов, чертежный отточенный карандаш, снял с полки и устроил на коленях иллюстрированный том «Парусных судов» — широкий как детский стол, и принялся выводить с первой проскочившей в голове строчки:

«Кто-то скажет, мол, чудеса не случаются, ну а я скажу…».

«Кто-то скажет, мол, чудеса не случаются, ну а я скажу…

Однажды в ничем не примечательный вечер в крашенную зеленым, войлоком обитую дверь комнаты в Рюмином переулке постучался горбатый почтальон, и, убедившись, что живет за ней действительно некто Клювин, выпростал из котомки сложенный вдвое лист, оказавшийся небывалой по длине телеграммой.

Домочадцы удивленно переглянулись. Теща Клювина, бывшая артистка Зернова, сочинила возглас и, схватив ладонями щеки (немалые и немало на веку повидавшие), огорошила зятя, читавшего в газетной бумаге:

— Ах! Точно Митенька нам из Житомира написал!

— С чего вы взяли, мамаша? — сухо ответил Клювин и, дважды перечитав, не сразу обратился жене. — Ошибка какая-то, Александра…

Супругу он всегда называл официально, хотя было в ней метр с наперстком росту и сама, подвижная как ртуть пышка, она вечно называла его Кирюхой. Не знаем, было ли известно работнице общепита что-либо о Наполеоне Бонапарте, но хорошо подкованный физиономист мог найти немалое сходство в этих, столь далеких в историческом плане людях. Разница пола, воспитания и эпохи, впрочем, сделали свое дело, оттого, видно, владения клювинской правоверной ограничивались комнатой в коммуналке.

— Дай-ка, дай, сейчас разъясним! — подскакивала она, хватаясь за телеграмму. — Ты почтальона бы задержал. А, да ну… — в досаде махнула супруга ручкой, мотая переданным листом, будто высушивая его. — Всеже ясно, смотри! Москва, Рюмин переулок, Клювину. Согласно распоряжению… баронессы… Гоген… штауф… хенриг… Кирюх, это что, а? — растерянно округлила супруга рот, глядя на получателя снизу-вверх. — Это на каком?

Послание, между тем, определенно было на русском и адресовалось с трудом разысканному потомку древнего рода, каким оказался бухгалтер Клювин. Звался род Гогенштауфхенригзмайры. Был он славен и некогда многочисленен, а теперь совершенно бы прекратился, если бы не побочная, в сторону оттопыренная ветвь, шедшая от бухгалтеровой прабабки, сбежавшей столетие тому с драгуном из неметчины в заснеженную Московию. Нечаянному потомку легкомысленной Джоанны Гретты-Эмилии Гогенштауфхенригзмайр причитались титул и герб. Но, главное, сорок тысяч акров земли, а также замок с прудом и голубятней.

Разве не чудо сие, по-вашему?

Все это, впрочем, выяснилось позднее, ибо телеграмма не могла вместить всего, а человек, ожидавший Клювина в «Метрополе», изъяснялся скупо и непонятно, да еще через переводчика.

Потепление между Берлином и Москвой, воцарившееся в тот короткий период, сделало возможным второе чудо, еще примечательнее первого: семейство выпустили из стальных объятий Союза, навстречу их негаданному наследству.

Минул год.

— Перголы, пандусы, альпинарии… Господи, я с ума сойду!

Перед Клювиным лежал потрепанный томик по ландшафтной архитектуре — единственная книжка на русском, которая нашлась в замке. Случайно обнаружив, он купил ее у почтенной фельдшерицы Карлы Розенберг, присматривавшей за былой хозяйкой, да так и оставшейся жить во флигеле. Откуда старуха взяла ее, оставалось только догадываться.

«Вот он я, как есть, без прикрас — полтинник с гаком, не олимпиец. Гимназия, год в окопах. Служил в музее, в бакалейном на Кузнецком мосту… Да где только не служил! — в Кожсиндикате служил, в Мособхуде служил, при заводе этом еще… как его… что он делал-то, ну? Не помню, хоть пытай. Вот она — первая ласточка, вот! Мысли не соберешь — разлетелись как горох по столу. Что-то же выпускал завод этот? Трубы, лязг, пыль, директор сука… Что там проходило по бухгалтерии? Нет, не вспомню. Дома бы в раз ответил, а тут…