Ефим Гаер - Спрятанные во времени

— Ну да, наверное, ты права… Я так — из политической обстановки, вообще, — сдал назад Илья. — В Европе, говорят, назревает большая буча.

— Пусть себе назревает. Нам-то что? У нас — во! — показала она кулак. — Армия и флот! Не боись, если что, я тебе портянки налажу, научный ты мой работник. Как-нибудь проживем, — и сразу без остановки: — Я хочу ребенка. Ты как?

Илья сложил цифры — будет девять лет в сорок первом. Эвакуация. Возможно, детдом. Что сказать? Он поцеловал жену и встал, прошелся по комнате взад-вперед:

— Хорошо, конечно, я за. Ты, кстати, главное не заметила в международном положении: я попортил шкаф.

— Да ну тебя, — улыбнулась Варя. — Пойдем, я ужин сделаю. Поздно уже. Мамочки, как время летит! Скоро проснусь старухой.

Она потянулась на покрывале и томно перевернулась на живот:

— Или не идти никуда… А?

В тот вечер ужина у Гриневых так и не вышло.

Скоро вся квартира молчала. Кто-то, засидевшись, прошел от кухни по коридору. Хлопнула дверь Быстровых.

— Где бы ты хотел жить? Если бы хоть что было можно, — спросила шепотом Варя, водя пальцами в темноте. Рука ее, несмотря на загар, в лунном свете казалась мелово-белой.

— В какое время?

— То есть?

— Ну, в каком веке? Если я, допустим, австралопитек, то мне лучше, где тепло и фрукты круглый год. А если шерстяной носорог — где похолоднее, чтобы кое-чего не перегрелось.

Варенька засмеялась.

— А если… м-мм… Джордано Бруно 131 131 Джордано Бруно (1548 — 1600) — итальянский монах-доминиканец, философ и поэт, представитель пантеизма. Был осужден католической церковью как еретик и приговорен светским судом Рима к смертной казни через сожжение. в Италии ведь сожгли? Нет, не поедем туда, кто их знает, может, они до сих пор не извели инквизицию. В Африке жарко, львы и голые папуасы.

— Ты бы смотрелся.

— Да, я бы стал вождем и завел сто жен… В Китае полно китайцев. Здорово где-нибудь на берегу моря, от всех подальше, на маяке, полосатом как носок. Представь, как там в шторм: волны кипят, селедка летит тебе прямо в окна. Идешь утром в тапочках такой и с сачком к окну — цап селедку! Завтрак. Еще цап! Обед. На ужин — чайка, фаршированная морской капустой. Красота! Сплошные витамины.

— А как детям в школу ходить?

— Возьмем учебники, сами всему научим — еще получше учителей этих.

— А если зуб заболит?

— Мда, если зуб — тогда полный швах, — признал Илья. — Придется тебе в порядке трудовой дисциплины освоить профессию зубного врача, дорогая.

— У меня, кстати, наклонности к медицине. Мама с детства говорила идти в мед, а я не пошла — испугалась лягушек резать… Да я рассказывала.

— Отрывочно, весьма отрывочно. Давай еще раз про твоих лягушек, — подбодрил Илья, зарываясь лицом в подушку.

— Никакие они не мои! Фу! Ну, слушай, раз сам просил, — с азартом приступила она. — Так вот… Я помню, когда еще в началке училась…

Илья прислушался с интересом. В самом деле, за время, что они живут вместе, он ведь так толком и не узнал о ней ничего. Видел разве несколько карточек в ящике комода, но не решился спросить, кто это — родители, родственники, друзья? Вдруг не ее, а того, который тут раньше был? Эти карточки он не раз разглядывал, пытаясь прочитать в лицах что-нибудь схожее с лицом Вари или со своим даже — но, как ни фантазировал, ничего не нашел. На одной, с обглоданным уголком и надписью «Кисловодск 1929», стоял под магнолией гражданин в вислом пиджаке, пристально глядя в объектив камеры, — страшно хотелось знать, не его ли это загадочный предшественник? Глазами он напоминал того чудака из подвальчика, но лицо было гораздо дородней, круглее, глаже.

Кстати, как прикажете ему выкрутиться, если она сама начнет расспрашивать про его прошлое или их общую жизнь? Никаких сведений о своем предшественнике, кроме того, что был он книгочей и аккуратист, что служил в музее и был, по всему, безвредный образованный человек, Илья не имел.

Варенька, между тем, от школы уже дошла до курсов машинисток, пролистнула мгновенно год, проведенный в каком-то тресте, и «махнула» на исторический факультет:

— … а эта сволочь Зелинский… сын его в музее у нас работает… говорит: вы, мадамы, здря… вот так прямо, представляешь — здря! — лезете в науку… вам рожать да кашу варить… А Светка Балбегина… помнишь, в парке тогда ее встретили с мужем — толстяком в мятой шляпе… веснушчатая такая и бант как трамвайное колесо… встает и ка-ак резанет этой гниде на счет «мадамов»!

«Балбегина… Балбегина… знакомая фамилия. Хотя, нет, то был Пашка Бугулов — белобрысый мордоворот из „Кировлеса“. Сын отставного ракетчика, чуть ли не генерала. Катался на „харлее“, пока его не „пришили“ за контейнер постного масла».

Илья засыпал под Варенькино «жу-жу», вспоминая то одно, то другое из прежней жизни. Суть ее рассказа тонула в деталях, проследить его было невозможно.

— Короче, потом он к ней приходит в общагу, весь такой — с букетиком… Да ты спишь уже?! Вот нахал! Я тут распинаюсь, а он! И не умывался еще к тому же. Больной, голодный. Что я за жена?.. — Варенька лукаво посмотрела ему в лицо. В темноте глаза ее казались огромны.

— Отличная, лучшая на всем свете. Некогда было есть. Да и не хотелось. Хотя…

— Ах ты жук! — она ткнула его пальцем под ребра и легко слетела с постели. — Пошли, почистим зубы, грязнуля. Кажется, в ванной никого нет.

Варенька выскочила за дверь, кутаясь в халат. Легкие шажки метнулись по коридору. Послышался далекий шум воды.

Илья остался один со своими мыслями, но они общались между собой, не обращая внимания на владельца, так что и он махнул на них рукой, сдавшись на поруки Морфея.

Не был Клювин бароном, но и не был прост как копейка. Случилась с ним иная история, более достоверная, чем праздные записки Гринева.

В каждой деревне своя беда. Где топит. Где сушит. В архиве МИМа завелись мыши.

Мышей случилось фантастическое число, которому не было объяснений. Каждый день фонящий чесноком Агафоныч потрошил ловушки, из ведра насыпал отраву, мастикой уплотнял щели, но ни малого успеха не достигнув, на завтра брался за то же.

— С чегой-то грызун пошел? — спрашивали музейные, но вопрос оставался без ответа.

Взял и пошел! В мае не было. В июне, кажется, не особо. А в июле — разливанное море грызуна.

Женщины, до того населявшие архив согласно штатному расписанию, прекратили туда ходить, чураясь хвостатого зловредства, и выдали начальству протест в виде коллективной жалобы, в которой трижды было писано «страсть!» и два раза «трепет!» — но в целом говорилось не о любви. Расставив стулья у бухгалтерии, где нашли немало сторонниц, жрицы Мнемозины мигрировали стаей туда, пили целыми днями чай, обсуждая свое несчастье, и отказывались выдавать справки.