Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Они шли вдоль Москвы-реки, глядя на воду и ряд освещенных закатом зданий. Вечер сложился как нельзя лучше, погоды стояли великолепные. Варенька пританцовывала от счастья и непрерывно о чем-то говорила: речи не могло быть — надеть драгоценную вещь сейчас… она блеснет в ней потом… над поводом нужно еще подумать… одно ясно: Ирка сто раз издохнет от зависти, и Дарья Петровна тоже, и остальные, коим несть числа. Тут же Илье было открыто, что Ирка эта беременна, только скрывает, хотя всем понятно, и что это от того самого (кто он, не уточнялось, но ясно было, что проходимец), а Дарья Петровна — тупая старая грымза, пропахшая нафталином.

Жизнь крутилась как никогда и радость наполнила Илью под завязку, отчего он вдруг ощутил пинок энтузиазма в районе крупа и решился на то, чего отчаянно и справедливо боялся: поведать тайну первого утра здесь, о котором так неловко было вспоминать.

Начал издалека, несколько раз сбивался, перешел в конце концов к главному и не успел закончить, когда Варенька странно на него посмотрела. Он, конечно, ожидал ее недоверия, утомительного долгого разговора или насмешки… Но ничего этого не случилось — только испытующий острый взгляд, прижавший его к земле. Нет, не так даже: сквозь ее глаза на него взглянула какая-то древняя общая для всех женщин мудрость, возникшая раньше членораздельной речи, позволявшая им бессчетные века вынашивать и растить детей, кормить, лечить и оберегать, а также удерживать мужей от очередной опасной глупости. Поскольку в процессе эволюции в основном выживали мужчины, способные прочесть этот сигнал, и счастливое это свойство нам передается от пращуров, Илье на секунду показалось, что под ногами разверзлась пропасть, а сверху хлынул ледяной дождь.

— Только пообещай больше никому никогда об этом не говорить, ладно?

Поверила она ему или нет — невозможно было понять. Сам бы он себе не поверил. Где-то глубоко зашевелилась досада и смутное прозрение того, что женщине важна не какая-то там «правда-истина», любимая Пифагором, а то, что сейчас все в порядке и не должно становиться хуже, и что для этого нужно делать поменьше глупостей. А также нет никаких сомнений, кто именно из них двоих к глупостям тяготеет как кот к рыбьему хвосту.

Не успел Илья собраться с ответом, как Варенька вдруг снова превратилась в понятную и простую, довольную мужниным подарком жену, за которой он шел, словно причастившейся, в бессловесном сне до самого дома, подбирая слова, которые все оказывались не теми. Уже во дворе, миновав ворота, ступив в гулкую темноту подъезда, он наконец пришел к чему-то, и впервые сказал ей то, что не говорил никому со студенческой скамьи и, определенно, еще никогда не говорил всерьез.

М. прошелся по комнатке взад-вперед, нервно ополоснул пальцы под ледяной струйкой в прихожей и вытер их о висящий там же сатиновый халат, на который уставился с удивлением, будто обнаружив осиное гнездо в гардеробе. Затем сорвал его, скомкал и в негодовании бросил к входной двери. Снова сполоснул пальцы, избавляясь от приставшей к ним невидимой скверны, запустил их в жидкие волосы и, недобро глянув на безвинную вещь, напомнившую ему о службе в музее, пошел к столу, твердо решив сей час же закончить прерванную главу.

Но за стол не сел и главы не кончил, продолжив метаться по квартире, спотыкаясь о вещи.

Как змеи из открытой корзины наружу лезли воспоминания — не воспоминания даже — отголоски нелепейших ситуаций, участники которых превратились в плоские фигуры без лиц. Имена и обстоятельства стерлись, но эмоции от этого сделались только ярче, будто реальные детали отвлекали от главного. Гнев сменяло чувство стыда. Школьные неприятности. Пренебрежение барышень. Упущенные возможности. Всякая труха лезла наверх как пена на кипящий бульон.

Воспоминания мерзкие сменились приятными. Образы женщин, лишенные индивидуальности, мягкой соблазнительной теплоты — жгли изнутри, подвигая бежать куда-то, что-то срочно делать и добиваться. Но в старое жерло не вложили пороха — никуда он не побежал, а только почесал грудь и поставил чайник на печь.

Что правда, то правда: М. ненавидел бывшую службу, жалел о растраченном на ней времени и не мог простить себе слабость духа, лежащую, он был в этом уверен, в основе его бесплодного прозябания (что бы это ни значило). Ругал себя безвольным слепцом, идиотом, тряпкой, когда думал о прежней жизни, которой (в его нынешнем представлении) будто вовсе не было, ощущая себя стареющим младенцем без прошлого. Настоящая его жизнь, так он себе внушил, началась лишь с той счастливой минуты, когда он стал чужим всему и оставил мир за порогом, ликуя в бескрайнем пространстве мысли… То есть несколько месяцев назад, переехав в этот подвал, что не всякий бы назвал ликованием.

Сейчас, сейчас! — поймать мысль и выплеснуть ее на бумагу, схватить и не отпускать, выдавливая по букве! Хорошо придумано у китайцев — одним росчерком писать по целому слову. Вот бы так ему, и не по одному слову, а сразу целиком книгу, в одно движение, одним душевным порывом…

М. налил чаю и замер перед столом.

На нем лежала пачка чистых листов, мимо которых он ходил уже час, тщательно игнорируя и сам стол, и эти листы, манящие его, как безумного манит бездна. Картина в голове не срасталась — в ней все время не хватало чего-то важного, без которого нельзя идти дальше. Ни одной правдивой строчки не выбалтывалось наружу. Ум будто упавшая в банку мышь тщетно царапал когтями стену, после каждого рывка сползая безрезультатно ко дну.

В конце концов, что-то неясное блеснуло на горизонте, по незримой стене пробежали трещины, он заставил себя сесть и взять перо.

«Жар раскаленных камней на площади проникал сквозь тонкие подошвы сандалий…» — медленно вывел М. и замер, прикрыв глаза. Перед мысленным взором плыл выжженный солнцем город на фоне призрачно-белесых холмов, пылающий в полуденном тяжком мареве. Человек со скрытым капюшоном лицом уверенно шел по солнцепеку, будто не замечая жары, и редкие в этот час прохожие расступались перед ним, стараясь не задеть рукавом… Да — это то, что нужно!

В окно подвальчика постучали.

— Вот зараза! — прошипел М..

Холмы разлетелись мыльными пузырями. Солнце враз погасло. Город погрузился во тьму.

Пришелец, неведомый и невидимый, и уж точно — незваный, снова постучал, уже энергичнее.

Объятый праведным гневом М. отодвинулся от окна, стараясь не распугать роящиеся в голове образы и ничем не выдать свое присутствие. Пусть считают, что его нету — самый надежный способ отвертеться от нежеланных гостей. Он даже специально сменил кружевную штору, доставшуюся в наследство от предыдущего жильца, на кусок толстого шифона, что тоже было не ах, потому что теперь он, затемнив окно, лишался вида на двор и зелень, которым подолгу мог любоваться. В иные минуты этот парадокс изводил его. Откуда вообще берутся эти незваные ходоки?! Неужели одного неприметного человека невозможно оставить в покое в многомиллионной Москве?