Ефим Гаер - Спрятанные во времени

В Москве, вопреки сомнениям, он неожиданно легко нашел службу, весьма необременительную, по делам которой ездил в ростокинскую контору раз или два в неделю, забирая работу на дом. Теперь был еще четверг, а «разы» эти уже счастливо миновали, работа была сдана, аванс за неделю вперед получен, так что оставалось несколько дней свободы, которыми следовало распорядиться умно, тем паче погода была промозглой и желания выходить из дому не было никакого.

В обеденный час он сидел за столиком в своем «шкапе», перебирая накопившиеся бумаги, решая — сжечь или сохранить накопившиеся черновики. Пробовал начать повесть, но в голову лезла только дурь про заблудившихся грибников, которых спасла собака — что-то подобное он читал недавно в местном листке, издаваемым кооперативным хозяйством «Зори». Про грибников писать не хотелось. Сама идея шарить под кустами с корзиной вызывала у М. протест; он даже немного пенял собаке: стоило ли спасать? Впрочем, тогда ее некому бы было кормить, что собаку вполне оправдывало.

Тихо было так, что часы с кукушкой казались громогласными как курьерский. Пробило уже четыре, а он все сидел. И толку от сидения не было никакого. Он уже и стучал карандашом по колену и тряс ногой, и весь исчесался, но вдохновение все не шло. Того хуже, вообще ничего не хотелось делать.

— Манюнь, поставь чаю, а?

За перегородкой резко скрипнул стул.

«Разбудил ее, что ли?».

— Манюнь?..

— Да отстань ты, какого чаю?.. Нету чаю. Воды могу вскипятить, —ответил раздраженный женский голос.

— Ну, воды…

— Раз воды, так сходи за ней.

С «мужской» половины раздался вздох.

— И нечего мне вздыхать. Вздыхатель…

— Манюнь, я занят.

— Так сиди покойно, — резонно заметили на «женской».

— Ты — моя погибель, — печально констатировали на «мужской».

«Покойно… Что я ей — покойник, сидеть покойно? Дура!».

Переговорить Манюню, не желавшую что-то делать, было затеей безнадежной. М. еще раз вздохнул, но уже тихо, не напоказ, и вновь углубился в штудии.

Учебник санскрита Кнауэра 140 140 Имеется в виду «Учебникъ санскритскаго языка» Ф.И.Кнауэра. казался ему орудием пытки. Но без него, увы, нечего было мечтать прочесть написанное на треклятой болванке, доставшейся ему от старого колдуна Магнифера. Вот уж сбыл так сбыл, умыл руки! Впрочем, и с санскритом пока выходило так себе. Он уже почти отчаялся понять что-то в заковыристой вязи, сплошь покрывавшей ее поверхность, когда вдруг отыскал кончик вьющейся нити, за которую вытянул нечто знакомое — описание игры в шахматы — однако, с парой отличий: доска была двухсторонней, а коней почему-то одиннадцать. Он даже соорудил такую из любопытства, но, как шагать с одной стороны на другую и на чьей стороне играет подлый одиннадцатый конь, так и не разобрался, поэтому затею отринул.

Теперь, чуть поднаторев, он выписывал в тетрадь закорючки, закорючки, а потом еще закорючки, которые — эврика! — складывались в периодическую систему элементов. Но и система эта, хоть лопни, содержала в себе изъян: лишний элемент легче водорода, которого, как известно, не существует.

М. отбросил карандаш и закрыл тетрадь. Болванка медленно вращалась над умывальником, будто надсмехаясь над неумехой.

— Манюнь?..

Тишина.

— Ушла что ли? Ты тут, Манюнь?

— Нет меня.

— За водой схожу?

— Сходи.

М. вышел в сени и взял ведро. Нога никак не лезла в обрезок валенка. Голенище было разношенным, широким, а нога узкой — оттого, наверное, ничего и не выходило. В конце концов, разум победил, но не тем способом, которого ожидали: он стянул носки и выбежал босиком на снег. Звякнула цепь колодца.

— Ох, мороз! Вот тебе, хозяйка, воды студеной!

— Ты что же, босой ходил? — недоуменно спросила барышня, похожая на куклу для чайника.

До того она вышивала, а теперь смотрела на безумного постояльца круглыми как у совки глазами. М., страдающий всеми ментальными неурядицами русской интеллигенции, мешающей ей, в отличие от европейской, счастливо жить и размножаться, восхищался цельностью ее образа. Была Манюня румяна и круглолица, невысока, ладна, опрятна, носила вышивки, оторочки, беличьи телогрейки, козлиные сапожки и лисьи шапочки — все добротное, чистенькое, прилаженное. Вечно терзаемый не тем, так другим, а еще чаще — несварением, он чувствовал радостный покой рядом с ней и отчего-то вечно пытался распустить хвост:

— Непальская система закаливания! — ну, «непальская» -то должна ее пронять!

— Вижу, что не пальская . Все пальцы поотморозил поди!

Никакого восхищения не случилось: беготню по снегу без валенок Манюня считала дурью — и нет такой силы, чтобы убедила ее в обратном. Еще этот фонетический прокол с Непалом! Тьфу!

М. взял ведро и пошел к бочонку.

— Так!

Манюня, как ни в чем не бывало, колола иголкой лен, облагораживая полотенце «гусями».

— Воды-то полный бачок! И что?

— Что?

— Так я зачем бегал?

— А кто тебя знает. Поглядел бы сначала, потом бегал.

М. развел руками.

— Так и чай, может, еще есть?

— Чаю нет, — отрезала барышня. — Мята токмо. Вона там, в коробке.

Еще это: весь дом был заставлен коробками, шкатулками, ящичками; добро хранилось в ларях и сундуках; ягоды, мед и крупы — в туесках, баночках и бочонках. Шредингеру с его котом, прежде чем выяснить, жив ли он, наконец, или издох от космических лучей, пришлось бы сначала поискать, в каком ящике тот находится. Поиск мог занять годы, так что у кота не было ни шанса.

Манюня заварила душистых трав и ушла в свою комнату — отдельную чистенькую светелку за русской печью, куда приблудным философам вход была заказан — и вынесла оттуда на блюде пряник. Такого М. в жизни не видел: с купеческую морду в обхвате, с глазурью, печатью в форме оленя, усыпанный цветной крошкой. В другой руке она держала штоф темной жидкости, желанной для каждого, кому посчастливилось ее пробовать — собственного рецепта настойки, крепкой и забористой, из которой, разведя один к одному, выходила ароматная и мягкая водка.

— Праздник у меня, аменины.

Хозяйка поставила на стол блюдо, наотрез отказавшись тыкать свечи в пряник, бывший за место торта:

— Нечего добро изводить. Курицу-то достань из ледника, ужинать будем. А настойку тудысь, в ледник. Только уж ты обуйся, пожалуйста, прямо страсть на тебя смотреть! Беспалого тебя — ни в солдаты, ни в женихи.

Манюня изжарила в печи курицу, запекла горох и картофель с луком, накрыла. Чинно справили «аменины».

Под конец ужина М. разобрало так, что он решил поделиться своим секретом, рассказав ей про таинственный артефакт, по большей части наплетя всякого, потому что сам еще толком не много знал.

— Вот же какая штука! — восхитилась Манюня. — А я еще думала: чтой-то по ней написано?