Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Стук еще повторился, а затем, к огромному облегчению М., докучливый посетитель ретировался. Когда его шаги удалились и хлопнула за спиной калитка, М. снова придвинулся к столу, но вернуть ускользнувшую в тартарары картину не смог — мозг будто опутала шерсть. Нужно было все начинать сначала.

В раздражении он снова наполнил чайник, выплеснув в раковину остывший чай, к которому так и не притронулся, вынул сверток с остатками творожного сыра и кусок хлеба, решив перекусить, этим подстегнув готовность к работе. Но тут нечто вновь отвлекло его, заставив забыть про обед и книгу: в соседней комнате, бывшей спальней, свет заметно сгустился и начал наливаться лиловым.

Теперь уже без всяких раздумий М. подлетел к столу и набросился на бумагу, начав судорожно чертить в ней, едва не прорывая насквозь. В одно движение по диагонали легла прямая, надвое разделив желтоватый лист. Начало ее в верхнем правом углу короновал похожий на сороконожку знак, умащенный кляксой. Затем одна за другой к линии начали приставать черточки и дужки. Пламя в печи окрасилось зеленым, и тени на стенах зашевелились как от вращающейся китайской лампы.

Над столом расцветало нечто, грубую проекцию которого выводила на листе дрожащая рука М.. Тесный подвал раздался, превратившись в гулкие бескрайние залы, освещенные сквозь аркады солнцем. За ними виднелись горы. Но тут же реальность спохватилась, стянув пространство обратно в жалкий пятак. Лиловое свечение прекратилось, уступив жидковато-серому свету, сочащемуся из окна.

М. в изнеможении отстранился и прикрыл ладонью глаза. За его спиной над печкой вращалась магниферова болванка, будь она неладна — источник вечного беспокойства.

Отвлекаясь от перипетий того многосложного периода, описать который мы не ставим себе задачи, вернемся к таинственному артефакту, переданному Магнифером М., так его в итоге обременившему. Предметец был по всем статьям любопытный.

Первая странность, которую мы уже отметили, состояла в его сверхъестественной способности исчезать и появляться не в том же месте, где был оставлен, да еще летать в подозрительной манере по помещению, вращаясь вокруг оси; ко всему, порою штука светилась, становясь похожей на зловещий фонарь. Хуже не придумаешь для предмета, который усердно прячут. Как-то раз под Витебском в пустом хлеву, где заночевал М., его увидела трепетная хозяйка, после чего, оставив без опеки имущество, ринулась в Саров на богомолье.

Второе же, с чем столкнулся М., вглядываясь в испещрявшие его закорючки, было стойкое ощущение того, что тебя кто-то наблюдает в ответ. Не «за» тобой, и не просто смотрит, но, заметьте, читает как спортивную газету, пробегая сначала с интересом, а затем небрежно и вскользь, убедившись, что «наши» все-таки проиграли, и ничего на полосе больше нет, кроме черно-белой парсуны ямайского бегуна, которого ты и знать не знаешь. Восторг, удивление, суеверный ужас — ничто в сравнении с буравящим кости взглядом разумной пустоты, решившей разобраться, кто ее потревожил.

Что еще хуже, казалось, как ни вертись, невидимый персонаж находится у тебя за спиной, а время от времени к нему присоединяются другие, от которых по коже гуляет холодок. М. даже начал различать их (или убедил себя в этом, поскольку тут мало чего докажешь), именуя про себя Первым, Вторым и Третьей.

Первый был мудр, безлик и патологически любопытен. Второй раздражителен и критичен — пропитанный сарказмом несносный сноб. Третья казалась нежной и одновременно жестокой, способной на злую шутку, если гибель целого мира укладывается в ваше чувство юмора. Все они при этом обладали какой-то неумолимой бездонностью — будто под ногами разверзлась пропасть, в которой ни огонька.

Нередко в унылые вечера или на пике творческого экстаза М. подмывало обратиться к троим незримым, мысленно или вслух, но каждый раз он одергивал себя, представляя худшее, если они ему вдруг ответят. Что изольется на него в этом разговоре с космосом и выдержит ли он это? Самым доходчивым было видение угольной сороковки, на которую подали мегаватт заводской сети, и как она разлетается в горячую пыль быстрее, чем еж моргнет. Постепенно М. пришел к убеждению, что, переусердствуй он с артефактом, такое с ним примерно и выйдет. В лучшем случае, млеть ему до седин в психушке, в худшем — придется отмывать стены. Кесарю, как говориться, кесарево, и что положено Юпитеру — губит быка от хвоста до кольца в ноздре.

«Может, — подумал он, — поэтому Бог не спешит нам ответить прямо: мы бы просто этого не вынесли?».

Иной раз, вчитываясь в плотно прорезанные на поверхности цилиндра иероглифы, М. вдруг испытывал приступ страха, неожиданную сонливость, гнев или, что вовсе выбивало из колеи, без причин заходился смехом. Иногда болванка, весившая не меньше пуда, вдруг становилась легкой, будто из нее вынули сердцевину, пустой и гладкой как обрезок сливной трубы — такую непримечательную жестянку не сбыть и старьевщику в трудный год. (М. казалось, что это проделки Третьей, как и множество других странных штук, начавших происходить в его жизни.)

Весною девятнадцатого, сбежав из Ленинграда после отвратительного открытия в вещах того самого Б. С. К., что так и остался ему неведом, М. поселился на севере Москвы, в добротном нестаром доме, руководимом очаровательной хозяйкой Марией Александровной Парамоновой, с которой у него сразу заладилось, так что их общение стало даже несколько фамильярным, если не сказать — двусмысленным. Была ему отведена часть общей просторной комнаты, за дощатой перегородкой, со столом, раскладной кроватью и умывальником, которую М. в шутку называл «шкапом».

Хозяйство Марии Александровны не было обширным, как у соседей; из живности только куры, носившиеся повсюду, — тощие, пестрые и безумные. Бытовала она в счет каких-то неведомых поступлений от родни, или бывшего мужа или еще кого-то, о ком не распространялась. Вдобавок — кров и прокорм жильца.

Никто его, кажется, не преследовал с бывшей службы, чего М. поначалу боялся. Не однажды ночью он твердо решал вернуться, каяться и сдаться кому-то, но утром отступал от намерений; кроме одного раза — тогда, сев на поезд, он доехал до Тосно, где все-таки не вытерпел и сошел, со стыдом вернувшись назад. Чем ближе был Ленинград, тем яснее виделось изуродованное лицо сокамерника, повесившегося ночью в бывшем аптечном складе старой петербургской больницы, превращенной в пролетарский застенок.

В Киев не тянуло. В Житомир, где, наверное, могли еще оставаться его родители и кое-какие родственники, тоже. Не раз он посылал им письма с неясными ему самому намереньями, но каждый раз ответа не приходило, будто под Украиной разверзлась пропасть.