Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

— Как действует эта магия? — спросила Уна, ни к кому конкретно не обращаясь: не хотелось, чтобы Лис принимал все её расспросы на свой счёт. Он и так без меры зазнаётся. — Нужно просто встать на плиту? Я чувствую чары, но… не то чтобы очень сильные, — добавила она, касаясь мелко дрожащего зеркала.

— Встать и сосредоточиться на месте назначения, — сказал Лис, ногой отодвигая разросшиеся кудри папоротника. — Я помогу, но тебе придётся протащить и нас тоже… Как единственному магу в группе.

Протащить. Он, конечно, снова издевается. Уна недавно освоила простейшие заклятия, а тут…

Ночь уже вовсю шептала о себе: сосняк погрузился в полное безмолвие (стих даже стрекот насекомых), со стороны моря надвигалась темнота. Уна понимала, что нельзя медлить, но страх — или здравый смысл — не давал ей шагнуть вперёд.

— Всё получится, Уна, — лорд Ривэн мягко приобнял её за плечи. — Иди.

Идея портала всколыхнула в ней другую — едва ли воплотимую, почти бредовую. Тётя Алисия или Индрис наверняка одобрили бы её, а вот мать…

И пусть. Она зашла уже слишком далеко, чтобы отступать.

— А есть порталы между мирами? Или… были ли в прошлом?

— Кто доподлинно знает, что было в прошлом? — вкрадчиво проговорил Лис, блестя золотыми глазами-щелями. — Ну же, время не ждёт. Шун-Ди-Го надышал на тебя нерешительностью?

— По-твоему, я каждый день это делаю? — не выдержав, огрызнулась Уна.

— Где же была твоя робость в переговорах с лордом Иггитом?

Иней предупреждающе зашипел на Лиса, который вообще-то ходил у него в любимцах.

— Кажется, мы не одни, — негромко сказал Шун-Ди.

Уна обернулась, и радуясь и досадуя оттого, что им помешали обменяться колкостями.

И замерла.

Из-за потемневших сосен к зарослям папоротника приближались боуги. Благодаря сказкам тёти Алисии, миниатюрам в древних рукописях и собственному видению под дубом, в невзрачной гостинице, Уна примерно так их и представляла. Существа ростом по пояс ей или чуть выше, тонкокостные, большеглазые, с острыми, слегка пушистыми ушами. Цвет волос было уже не разглядеть, но Уна знала, что при свете увидит рыжину — немыслимо яркую, огненную, как и все краски на этом материке. Боуги носили, очевидно, самодельную одежду — штаны или бриджи с чулками, курточки, накидки, — но в темноте на ней горели золотые пряжки и пуговицы, вышивка, а на рукавах белели манжеты… На память Уне пришли все слухи о «дикарях с запада», распространяемые в Ти'арге лордами, которые открыто поддерживали короля Хавальда; ей стало стыдно, будто за себя.

Боуги бесшумно подошли и остановились в нескольких шагах. Один, два, три… Четверо. Над плечом одного из них завис крупный светлячок, и отражённые блики мерцали в зелёных или жёлтых, мерцающих — как у Лиса — глазах. Последнего из пришедших сопровождала большая округлая тень, вроде бы в каких-то пятнах… Присмотревшись, Уна от неожиданности вцепилась в локоть лорда Ривэна. Божья коровка. Красно-чёрная божья коровка, вполне безобидная — только размером с охотничьего пса.

Шун-Ди, выступив вперёд, произнёс что-то на незнакомом языке. Один из боуги бодро и приветливо ответил ему. У Уны вспотели ладони.

— Что он сказал?

Шун-Ди помедлил. В темноте ещё сильнее чувствовалось, как он растерян.

— Что впервые встречает волшебницу с востока, которая решилась похитить драконье дитя.

Уна глубоко вдохнула. Что ж, оттягивать поздно.

Я смогу. Смогу. Ведь правда, отец?

Мера всех вещей, — думал он, глядя на засиженный мухами труп лошади. Сгустки крови в её ранах почернели; в воздухе, влажном после дождя, висела вонь гнилого мяса. Рваные и колотые раны нанесли, скорее всего, мечом-двуручником, причём с нескольких сторон сразу. Убили, разумеется, и лошадь, и всадника.

Мера всех вещей. Эти, в общем-то, избитые слова встретились ему недавно в сочинении одного ти'аргца и почему-то зацепили. Ему нравилось, как это звучит на ти'аргском — чужом для него, но таком привычном.

Боль есть мера всех вещей, если быть точным. Так выразился философ — но удачная мысль повисла в воздухе, не получив продолжения. Люди во всём таковы: часто не доводят до конца то, за что берутся. Помогают вполсилы, грешат исподтишка, лгут с боязливой оглядкой… Ему это не казалось пороком, даже наоборот. Просто сам он не умел бросать что-либо на полпути. Иногда хотел, но ничего не получалось: игра затягивала его, страсть и жажда требовали воли, ходы сами собой просчитывались в уме.

Жизнь — это охота. Он никогда не останавливался.

Он спешился и присел рядом с разбухшей тушей, изучая следы на земле. Чёткие и крупные, они вели на север, к Старым горам. Под животом того, что прежде было лошадью, виднелся втоптанный в грязь край плаща, подбитого соболем.

Ему не нужно было сдвигать тушу, чтобы узнать: плащ альсунгский. А тело они увезли с собой, в предгорья — судя по запаху.

Зачем? Вариантов масса, на самом деле. Люди неподражаемы.

Мера всех вещей. Знание правды мешало ему полностью согласиться с философом. Боль… Суть уловлена верно, но с грубой прямолинейностью. В ти'аргском есть похоже звучащее слово — страдание. Тут уже чувствуется, так сказать, процесс переживания, его лихорадочный пульс; однако из глубины прорастает ошибка.

Любовь.

Вот что может зваться мерой всех вещей. Только она.

Он любил людей и агхов, драконов и кентавров, и тех, кто родился с таким же лукавым, двойственным духом, как у него. Он любил всех живых тварей в Обетованном, а заочно — и в Мироздании за его пределами. Любил и хотел узнать лучше, как можно лучше, обесценив покровы тайн. Эти тайны, разнообразнейшие способы лгать о себе и других, восхищали его.

Он обрёл свою дорогу, нащупал её в темноте, когда понял и принял эту жестокую любовь. Когда стал первым оборотнем-барсом, который устремился к людям лишь потому, что сам возжелал их.

Оказавшись на востоке Обетованного, на чужой и странной земле, он сначала не хотел помнить: если уж начинать что-нибудь, то лучше — пустым. Будто ничего до этого не было. Будто он ни разу не бежал по снегу в горах на севере Лэфлиенна, задыхаясь от льдистого воздуха, не преследовал на охоте хромую ламу, не складывал песен, не любил, не дрался до первой крови с Двуликими из волков… Не лежал ночами без сна, вновь и вновь задавая себе одни и те же, измотавшие нутро вопросы. Кто я, зачем здесь? Сколько ещё ликов — правдивых и ложных, прекрасных и жутких — можно во мне найти, вырастить, а потом уничтожить, втоптав их в прах? Отчего мне-человеку не стыдно за растерзанную просто так, без голода, жертву, а мне-зверю — за ложь, похоть, гордыню, не знающую границ?