Юлия Пушкарева - Клинки и крылья [СИ]

Часовой ждал рассвета и беззвучно молился безымянному богу войны. До рассвета он обязан охранять Двуру Двур, а дальше — исполнять её приказания.

Часовой, однако, не знал и о том, что его королева была бессильна. Не знал, что удача покинула её вместе с подмогой в чародействе, добытой от бессмертных полубогов из-за моря. Не знал, что верного Ао, оживлённого некромантией оборотня-посредника, при ней больше нет. Не знал, что агхи — вынужденные союзники, бородатые дети гор — поднялись против неё.

Не знал, что, атаковав Энтор, Белая Королева бросила вызов силам, существование и могущество которых не приняла в расчёт. Силам, которые издавна оберегали Обетованное от засилья Хаоса…

Ничего этого часовой не знал. Не узнал он и о том, чей юркий кинжал сначала впился ему в бок, под рёбра, вонзившись между кольцами кольчуги, а потом вспышкой горячей боли прошёлся по горлу.

Он увидел лишь красивое лицо с точёными, почти женственными чертами, и прищуренные тёмные глаза.

— Спи спокойно, друг мой, — склонившись над ним, прошептал незнакомец — по-альсунгски, но с южным акцентом. Его голос был прекрасен, он переливался и журчал, как линии созвездий в небе, как эта гибельная весенняя ночь. — Пусть твои боги хранят тебя.

— Где ты? — прохрипел старик из темноты за плечом убийцы. — Ты отошёл?

Линтьель вздохнул и убрал руку из-под спины альсунгца, давая телу упасть без лишнего шума. Воин был совсем молод; даже меч достать не успел. Немного жаль.

— Я здесь, — шепнул он в ответ. — Идите на мой голос.

Отряхнув кровь с кинжала, он вытер лезвие лоскутком тёмной ткани. После каждого дела Линтьель сжигал такой лоскуток.

Ступая косолапо и неуверенно, по-медвежьи подминая вереск и травы, из мрака выбрался старый Дорвиг. Его глаза без толку таращились в пустоту, длинная борода и усы дрожали от недовольного бормотания.

— У нас был договор, южанин. Ты обещал проводить меня, а только что отскочил неведомо куда, без единого слова… Откуда мне знать, что ты меня не подставишь? Где мы сейчас?

За спиной Дорвиг нёс ножны с двуручным мечом. Линтьель полагал, что это очень неразумно (заметно и в темноте; к тому же такая тяжесть сильно замедляет движение) — но споры со стариком ни к чему не привели, и в конце концов он решил не тратить на них время. «Это должен быть Фортугаст, — твердил Дорвиг, будто упрямый седой ворон. — Меч короля Хордаго. Так будет справедливо».

Услышав от него словечко справедливо, Линтьель чуть не расхохотался в ответ… Альсунгский воин, который всю жизнь резал, грабил и угонял в рабство почти во всех королевствах Обетованного — он рассуждает о справедливости? Он рассуждает о справедливости, хотя прожил уже столько лет и должен был (хотя бы в теории) набраться ума, осознав наконец, что все красивые слова — это именно слова, и не более?…

Непонятно.

Справедливость уместна лишь в песнях — в их красивой лжи люди прячутся от своих страхов. Прячутся от того, что на самом деле управляет миром. Линтьель уже в детстве знал, что управляют им всего-навсего четыре силы: похоть, золото, магия и смерть.

Он приобщился к каждой из них, но совершил ошибку. Он сделал ставку на магию, когда поддержал Хелт, когда поверил в россказни о бессмертных из-за моря… Ведь если бессмертные неизбежно вернутся, если возродят свою власть над Обетованным, выгоднее будет стать им другом и помощником, а не врагом. Выгоднее и безопаснее.

Линтьелю казалось, что он рассчитал всё — и никогда ещё он так не оступался, никогда себя так не корил. Как последний глупец, он доверился королеве Альсунга и своим учителям, магам-убийцам из Дома Агерлан… Доверился, позабыв, что доверять в Обетованном можно только себе.

Он тяжко поплатился за это.

Они использовали талант Лауры и довели её до самоубийства, угрожая ему. Они сделали это, а Хелт всё знала.

Линтьель не винил её в подлости: она всего лишь поступила так, как поступил бы любой. А уж винить в нехватке благородства Дом Агерлан может только сумасшедший… Но заплатить она обязана, ибо платят все и за всё. Линтьель до сих пор был привязан к Кезорре — за то, что там люди живут честно: по законам мести. Именно месть он славил этой ночью — ледяную, до мелочей рассчитанную, — но никак не справедливость, не суд и не возмездие от имени богов. Пусть Дорвиг грохочет и кичится этими красивыми игрушками, если ему так удобно…

Ослепший старик был, разумеется, бесполезен в качестве соучастника; кроме того, рядом со стариками Линтьеля всегда охватывала гадливость. Сильнее его раздражали, пожалуй, только грязь, чужая расхлябанность и уличные воры… Дорвиг был отвратителен, как любой северянин и любой дряхлый человек. Но обойтись без него не получится: кто иначе объявит воинам Альсунга, что их Двуру Двур покарали боги?… Соверши такое Линтьель, с ним немедленно бы расправились — а вот Дорвиг, которого любят в войске и в Ледяном Чертоге, сумеет всё растолковать. Покажет, почему надо бы завязывать с Великой войной и обживать земли захваченного Ти'арга, почему назрела нужда сменить власть… Почему, в конце концов, на трон Чертога должен снова воссесть мужчина.

Как же славно, должно быть, управлять народом, которому хватает одного довода: так распорядились боги.

Зажмурившись, Линтьель вдохнул пьянящий аромат ночи — запах зелени и весны. Вот бы увидеть утром, сколько альсунгской крови пролилось под Энтором — и скорее домой, в Кезорре: платить любимым учителям…

Мысленно Линтьель уже подбирал слова для новой песни. Она будет прекрасной и жестокой, как и то, что совершится сейчас. Пожалуй, он посвятит её Лауре — той, с кем ушло из мира живых его собственное лицо.

— Я не подставлю Вас, Дорвиг, — прошептал он, протягивая старику руку. — Мы уже у её шатра.

Линтьель перешагнул через тело охранника, и они с Дорвигом двинулись к шатру. Он откинул тяжёлую ткань — сине-белую, в цвет знамён Альсунга. Под лунным светом серебрился вышитый на шатре дракон.

— Добрый вечер, Линтьель и Дорвиг, — произнёс знакомый нежный голос. В нём, как и раньше, звонкие нотки непостижимо сочетались с гортанными; Линтьель не впервые подумал, что Хелт могла бы стать неплохим менестрелем. — Не ждала сегодня гостей.

Королева стояла посреди шатра — спокойная, в роскошном бархатном платье, рукава которого ниспадали почти до земли. Она определённо не ложилась. Плащ из чернобурой лисы был небрежно брошен на сундуке.

С долей сожаления Линтьель оглядел её светло-золотистые волосы, красивую тонкую шею, молодое тело, о котором раньше размышлял не столь отвлечённо… Всегда грустно убивать красоту. Только красота и могла доставить ему истинное наслаждение в этом подлейшем из миров.