Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Он что, ухо ему отрезал?… Вилтора чуть замутило. Но времени поразмышлять не было: удары пехотинцев посыпались снова, и щита не хватало, чтобы прикрыть его. Где-то неподалёку дрался Гоннат аи Кетис, но Вилтор не смотрел даже на парней из своего десятка — так их теснили.

Он не знал, сколько прошло времени. Солнце ещё горело, но Вилтору казалось, что он уже пару дней топчет снег на равнине Ра'илг да машет, как заведённый, мечом. Он никогда не думал, что вот эта бестолковая возня, когда не различишь, где свои, где чужие, и зовётся рукопашным боем.

Магия Отражений действовала: меч Вилтора на самом деле казался необычайно лёгким и острым (он, кстати, не уставал мысленно благодарить Гонната за то, что тот позволил ему не брать тяжёлый двуручник)… Однако, судя по всему, это мало помогало: ордам альсунгцев не было конца, а бились они, как голодные звери за мясо. У большинства мечников, с которыми рубился Вилтор, было что-то безумное и отталкивающее в глазах.

— За Дору, — шептал он, всё более уверенно орудуя сталью, и запах белых похоронных цветов вспоминался ему, и круглое личико сестры, возившейся с куклами. Как важно она, бывало, рассаживала их, чтобы устроить «семейный ужин», — а под подушкой уже прятала дешёвый портрет короля Абиальда, в парадной мантии и с золотыми кудрями…

Нет, нельзя такое простить. Просто нельзя. Пусть невиновен именно этот — виновны все они, каждый.

И снова и снова лезвие меча краснело от крови, и чавкающий звук чужой плоти через пару часов перестал ужасать. В конце концов — не намного сложнее, чем разрезать чёрствый хлеб.

А потом вернулись они. Недокрысы.

Увидев их прямо перед собой — шерстистых, непроницаемо-чёрных, с единственным пылающим глазом, — Вилтор сначала растерялся, а после закричал. Он кричал не переставая, пока они карабкались по его сапогам, скребли коготками по нагруднику и тянулись к шее, обдавая зловонным дыханием…

Это было самое, самое страшное из возможного — куда страшнее, чем альсунгец с отрезанным ухом или коренастый феорнец, которого только что разрубили почти пополам. Феорнец повалился, заливая снег кровью, Вилтору под ноги. Они переправлялись через Зелёную на соседних плотах, да и потом, на построении, этот парень тоже почему-то всегда оказывался поблизости, задумчиво почёсывая в затылке… Но сейчас Вилтор даже не посмотрел на него: он видел только недокрыс и отбивался от них, тщетно пытаясь заслониться щитом. Точно такие же панические крики стали раздаваться то тут, то там среди дорелийцев — и альсунгцы, радостно взревев, с новой силой ломанулись вперёд.

Вилтору было плевать. Всё что угодно, лишь бы защититься от этого кошмара, лишь бы ещё раз не пережить… Он бежал, задыхаясь и не разбирая дороги. Лес маячил уже почему-то впереди, а не за спиной.

Верхом на гнедой лошади мимо промчался разъярённый сотник.

— Сплотить ряды! Это иллюзия, тёмное колдовство!.. — на обветренном виске сотника вздулась жила (снизу Вилтор отлично это видел), а с губ срывались капельки слюны. — Сплотить ряды, будьте вы прокляты, трусливые жабы! Вы разве не видите, что они тают от прикосновения?!

Но для Вилтора недокрысы не таяли. Они окружали его чёрной лоснящейся волной — вполне живые и очень голодные. Линтьель бы сказал, что от них «разит Хаосом»: сталкиваясь с чем-нибудь магическим и непонятным, он иногда бормотал это, морща красивый нос… Приостановившись на миг перед лошадью сотника, Вилтор ощутил укол совести — но потом, проталкиваясь локтями, снова побежал к лесу. Многие мечники, лучники и даже кое-кто из рыцарей устремились туда же. Лошади ржали, точно от боли, всхрапывали и вскидывались на дыбы: они видели зловредных тварей, как и люди.

Лишь зимнему небу было не страшно: оно нависало над равниной Ра'илг по-прежнему, светлое и недвижимое.

Свечи медленно оплывали, и воск лился с них крупными желтоватыми каплями. Под тройным подсвечником — очередной неудобный ти'аргский изыск — уже образовалось три лужицы с потёками. Одна из них очертаниями напоминала карту Обетованного.

Женщине не нравилось это имя для земли — Обетованное. Настолько древнее, что смысла уже не осталось. Кто, когда и зачем обещал людям эти места?… Теперь никогда не понять. Для неё настоящее Обетованное лежит за морем, на западе. Место бредовых желаний, свободы, отчаянных снов по ночам… Место магии.

Кап-кап-кап. В покоях было тихо, воск продолжал наплывать. Лужица уже скорее походила на клубок птичьих внутренностей, по которым она недавно гадала на исход войны.

Пресветлые тауриллиан не одобряют таких вещей — как, собственно, и Отражения. Им это кажется мерзким и слишком… плотским. Но это то, что известно чуть ли не каждой женщине из альсунгских посёлков — каждой жене рыбака или дровосека. И уж подавно — каждой знахарке, заклинающей дождь в короткое лето на юге королевства. Утончённые магические ритуалы могут и подвести, а вот птичьи внутренности — вряд ли.

Потому она и не собиралась отказываться от старых знаний.

Воск таял, и вместе с ним таяли её силы. Бросало то в жар, то в холод, а удары сердца отдавались в ушах. Кап-кап. Впрочем, не привыкать. Она готова платить и ещё большую цену.

Женщина, бледная и покрытая липким потом, сидела на стуле, перекинув золотистую косу через его спинку. Пальцы женщины с короткими ногтями (длинные — помеха при колдовстве) когтисто впивались в серую шерсть.

Голова волка лежала перед ней — голова волка на изящном туалетном столике. Вензель лучшего краснодеревщика Академии украшал его, но сейчас был незаметен под пятнами воска и светящимися магическими знаками. Краснодеревщику наверняка и не снилось, для чего леди будет использовать его детище.

Ао было вполне удобно на столике. Ему везде было удобно. Точно так же можно перевозить валун или кочан капусты; никто ничего не заподозрит, а пользы хоть отбавляй. Она уже много лет считала его лучшим инструментом для своих дел. Более надёжен, чем люди. Совсем как птичьи внутренности…

Вздрогнув, женщина сдвинулась на краешек стула. Новая судорога боли скрутила её: возникла где-то в темени и вмиг охватила тело. Нельзя отвлекаться. Боль сильнее обычного — жгучая и резкая. Удар хлыстом, наказание. Нельзя отвлекаться, общаясь с бессмертными…

Она вздохнула прерывисто и горько; от дыхания заметались огоньки свечей, тщетно тянувшиеся к лепному потолку покоев. Сама сделалась рабыней, так что нечего теперь жаловаться. Рабыня должна знать своё место. Рабыня должна терпеть хлыст.

…Форгвин, сын Двура Двуров, однажды ведь всё-таки не выдержал и избил её до синяков — решив, видимо, последовать примеру папаши. А потом плюнул и пьяно разрыдался, не дождавшись никакого отклика — ни слёз, ни мольбы о пощаде. Так уж он был устроен: не мог вынести чужое равнодушие. А равнодушие законной жены — в особенности.