Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

Хотя бы потому, что их хозяин этого не хочет… Видимо, ему достаточно приказать.

— Но тот разрыв, что ты искал, не здесь?

— Нет.

Ответ, возможно, прозвучал слишком резко, зато не оставлял места для сомнений. Категоричное «нет» Альена в своё время было постоянным предметом насмешек в Академии и Долине. Невольно он задумался над тем, какие бесчисленные возможности прячутся за этим коротким словом — прямо лесное распутье со множеством дорожек.

Всё-таки было холодно, словно в фамильном склепе лордов Тоури; Альен запахнулся в плащ, чувствуя, что совершенно не отдохнул, что тело и разум по-прежнему истощены магией.

Шагнув вперёд, он собрался продолжить объяснения, но тут от входа в пещеру прозвучало имя Бадвагура, произнесённое нежным девичьим голоском — на вкус Альена, даже слишком нежным, до слащавости. Впрочем, Бадвагур его явно таким не считал: подобное глуповато-ликующее выражение лица Альен видел у него только во время резьбы по камню.

— Кетха…

В тусклом свете, лившемся снаружи, появился тёмный женский силуэт — ширококостная, но изящная фигурка в платье из какой-то тяжёлой ткани. Бадвагур бросился к ней, но потом остановил себя, почтительно встал чуть поодаль и приложил ладони к глазам, а потом к сердцу. Девушка ответила тем же жестом и взволнованно заговорила что-то на языке агхов; Альен снова отступил в пещеру, чтобы им не мешать. Глупые и счастливые. Давно он таких не встречал — точно в каких-нибудь старых дорелийских поэмах или горько-сладких, как дикий мёд, песнях Кезорре.

Он ждал, пока они наговорятся — длилось это, однако, недолго: девушка по-заячьи вздрагивала всем телом в ответ на каждый шорох и то и дело оборачивалась, будто опасаясь погони. Альен сильно подозревал, что в таком возрасте местным женщинам вообще нельзя покидать дом без отцовского разрешения — так к чему же, интересно, такой риск?… В конце концов она ушла — почти убежала, — с участием (а может — кто знает? — и с сожалением) коснувшись локтя резчика. Он же успел напоследок вложить ей в ладошку что-то маленькое — Альен различил знакомые шипы на хвосте, каменные крылья и всё понял.

Что ж, дракон — достойная замена разбитой розе. Ниамор, например, наверняка предпочла бы дракона.

Вернулся Бадвагур с лицом мрачным и озабоченным, хотя и слегка покрасневшим. Подойдя к Альену, заглянул ему в глаза — снизу вверх.

— Кетха предупредила нас обоих, волшебник. Кланы затачивают на тебя ножи — особенно клан Белой горы. Ночью они собирались и обсуждали, что делать с тобой, если не поможешь нам… Они тебя ненавидят.

— Ну, ничего нового, — с деланной небрежностью ответил Альен. — А почему нас обоих? Тебе-то нечего бояться.

— Меня в Гха'а тоже не жалуют, — спокойно возразил Бадвагур. — Многим хотелось бы меня извести… А теперь я привёл в горы некроманта — уж прости, — и на мне уже точно клеймо. За любой неосторожный шаг меня изгонят.

«Изгонят»… В той отстранённости, с которой он сказал это, слышалось больше ужаса, чем если бы человек произнёс «убьют».

— И что же теперь? — эхом повторил Альен недавний вопрос Бадвагура. Тот потёр широким ногтём выступ в каменной стене. Где-то чуть выше раздался возмущённый писк — видимо, агх спугнул дремавшего нетопыря.

— Я буду охранять тебя, пока смогу, и попробую объяснить всё Далавару, — неспешно сообщил он, как о чём-то и без слов понятном. — А потом выведу из города, если всё получится… Чтобы ты отыскал тот разрыв. Но у нас пока есть время. Ты же хотел взглянуть на свитки, где я нашёл рисунки с драконами?…

Озеро, лежавшее среди вечных снегов к юго-западу от Чертога, никогда не нравилось Конгвару. Даже в самые лютые зимы, когда на севере Альсунга бывало больно дышать, оно не замерзало, оставаясь тёплым, — от гладкой воды поднимался пар. Конечно, Конгвар прибегал сюда играть и плавать наперегонки с другими мальчишками — детьми дружинников, двуров и челяди, — а позже, изредка — порыбачить или пострелять от нечего делать уток. И никогда не говорил о постыдной, необъяснимой неприязни к этому месту: его бы просто подняли на смех, и Форгвин в первую очередь. А попасть впросак перед Форгвином ему точно никогда не хотелось.

Горячий ключ клокотал где-то в Старых горах, спускаясь сюда ручейком и образуя это озеро — одно из многих подобных в Альсунге, но самое близкое к обиталищу Двура Двуров. Потому, наверное, его и называли Гон Хальм — Золотое Сердце. Каждый рассвет действительно подмешивал в воду — гладкую, как щит (почти круглое, озеро и в самом деле походило на щит) — зловещие золотые краски, иногда — с налётом багрянца. Дикие утки, которых прикармливали сердобольные рабыни из Чертога, чувствовали себя тут вполне привольно — целое их поселение обосновалось на пологих, бесснежных берегах Гон Хальма. В ясные дни часто было видно, как они кружат над водой или рассекают тугую гладь серыми тельцами, обучая плавать птенцов.

Но сейчас Конгвар слишком хорошо знал, зачем он здесь: вовсе не любоваться на этих уток. В небесах поднимался рассвет, а значит — время начинать ритуал. Повелитель Альсунга встряхнул головой, поспешно возвращаясь мыслями к настоящему. Конгвар не любил такие моменты бесцельной задумчивости: они лишали его опоры и силы.

Он уверен в том, что делает. Этого достаточно.

Он стоял на коленях лицом к озеру, отложив меч и прижав к груди шлем с золочёными рогами, похожими на бычьи. Кольчуга, перешедшая в наследство от отца, тяжелила грудь, а сочленения брони на локтях и коленях даже сквозь толстую ткань врезались в кожу. Конгвару было неудобно, неловко — тем более, все советники, приличная часть двора и его личный отряд из дружины столпились у него за спиной, внимательно наблюдая за каждой мелочью. Стояла, впрочем, поразительная тишина — только ветер выл, вода чуть плескалась в ряби да изредка всхрапывали, переступая копытами, недовольные лошади. И Конгвар не имел права подняться, пока всё не кончится.

Наконец старый жрец, закутанный в чёрное покрывало — жрец древнего культа безымянного бога войны — закончил свои гортанные, никому не понятные песнопения. Он стоял в двух шагах от Конгвара, между ним и водой, и воняло от него так, что король едва сдерживался, чтобы не поморщиться. В очередной раз он задумался: и как отец терпел все эти нудные обряды?… Пока он был жив, это казалось настолько естественным, что не вызывало вопросов…

Глаза у старикашки гноились, морщинистые руки плясали, рисуя в воздухе загадочные знаки. Это было не колдовство (Альсунг бы не допустил в себе колдовства), но древняя речь, обращённая к небу, снегу, воде и камням — такая древняя, что сладкая жуть пробирала от одной мысли об этом. Старик возложил сухую ладошку на голову Конгвара, проскрипев: