Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

— Нападаем? — поторопил его Уддин. Он явно рвался в бой: сжимал рукоять меча и раскраснелся — пятнами, как всегда перед боем. Такая откровенная жажда крови слегка смутила Конгвара: будь противник готов или хотя бы вооружён, а тут… Даже отсюда он видел, что оружие ти'аргцев свалено бесполезной грудой возле палаток, да и доспехи есть не на всех — ещё бы, таскать на себе эту их недобную тяжесть…

И всё же выбора нет. Конгвар вздохнул, решившись.

Знакомое предвкушение охватило его — стало легко и даже как-то радостно. Первая победа в войне — так близко, прямо лежит на ладони. Лёгкое начало — что же в этом плохого?… Потом он продолжит путь на юг, и все они будут гордиться им — Хордаго, Превгида и Форгвин в чертогах мёртвых, Хелт в Чертоге живых. Он докажет, что способен быть королём не хуже отца или брата: по крайней мере, дружина и сейчас обожает его.

Он ещё раз медленно кивнул Уддину.

— Командуй атаку.

Тот, не заставив себя упрашивать, развернулся в седле, с лязгом вытягивая недавно отточенный клинок:

— За Альсунг!

— За Альсунг! — эхом заревело за спиной, и Конгвар вырвался из засады, тоже обнажая меч. Счастливый нёс его, лёгкий, как стрела, ликуя — слишком застоялся. Конгвар, будто в тумане, не понял, как домчался до костерка, не видел, как в панике разбегались ти'аргцы, как искажались ужасом их лица… Уддин слева коротко рубанул замешкавшегося парня с трубкой — тот так и не выпустил её от ступора и неожиданности, валясь на землю в собственной крови. Конгвар прикончил другого коротким ударом по шее, оценив, как мягко лезвие прошило плоть. Всё закончилось, конечно, до обидного быстро — да иначе и быть не могло. Он чувствовал общее разочарование: какая-то резня крестьян, а не битва. До оружия никто из ти'аргцев добежать не успел.

Конгвар спрыгнул с коня под чьи-то предсмертные хрипы, собираясь оценить обстановку: переправа теперь в их власти.

— Мой король! — в панике вскрикнул один из молодых дружинников, бросаясь к нему…

И он понял, что случилось нечто непоправимое.

Стоять вдруг стало невыносимо тяжело, и Конгвар грузно опустился на колени, стискивая зубы от внезапной боли в боку. Боль разрывала на части, не давая дышать, а в глазах всё плясало, словно он был пьян. Конгвар тупо притронулся к больному месту: ладонь стала липкой и красной. В ране под рёбрами, пробив кольчугу, торчал короткий дрот — совсем примитивный и лёгкий; видимо, ти'аргцы гарпунили им рыбу. Значит, кто-то из них с отчаяния метнул в него тем, что попалось под руку, — а он и не заметил. Никто не заметил.

Как глупо. Надо же, как глупо. Конгвар, кажется, не испытывал ничего, кроме досады да гула в ушах. Кто-то поддерживал его, лишь усугубляя боль, зажимал рану, кричал что-то о воде и повязке… Конгвар чувствовал тёплое дыхание Счастливого, который беспокоился от запаха крови. Рядом шумела вода и серели камни.

Конгвар падал, падал, падал в какую-то бездну — всё летел, и не было дна. Но страха тоже не было — как и сожалений. Одна свобода, точно он свалил с себя тяжкий груз. Точно долго бродил в потёмках — а теперь понял наконец, что к чему.

Его уже уложили, и теперь над глазами нависло серое небо — а все кричали, надоедливо требуя какое-то имя.

Ах да, имя… У него ведь нет сына — значит, нужно назвать преемника, будущего короля. До конца исполнить свой долг, чтобы уйти с честью. Отец бы хотел от него именно этого.

И он сделал то, что от него просили. Назвал имя.

— Хелт, — и, когда они решили, что ослышались, выдавил громче, захлёбываясь кровью: — Хелтингра Альсунгская, вдова моего брата. Славьте свою королеву.

И свобода — великая, как ветер на море — охватила его целиком. Конгвар лежал, напитываясь этой свободой, рядом с Рекой Забвения — и ядовитое пламя, так долго глодавшее его, наконец угасло.

Тааль снилась Высокая Лестница — но не такая, как на самом деле. Она уходила в самое небо, пронзая его насквозь, и Тааль летела вдоль бесчисленных ступеней, сбиваясь со счёта — а они всё мелькали и мелькали перед глазами, погружая в отчаяние. Она то дрожала от холода, то потела от жара, и крылья её еле двигались от усталости…

А там, на недосягаемой вершине — она это точно знала — был ответ на все вопросы. Там были огромные врата — каменные, белые, точно кость, врата Неназываемых, изъеденные трещинами, засиженные пауками и москитами, и бабочками ядовитых расцветок. И с той стороны врат рвался Хаос.

Тааль не знала, не смогла бы объяснить, что это, но не сомневалась: это именно он. Страшное, всё пожирающее пламя рвалось оттуда, готовясь поглотить её гнездо…

Тааль проснулась от собственного вскрика и чуть не свалилась с ветки.

Стоял предутренний синеватый сумрак, но кусочек горизонта, видневшийся из-за деревьев, уже украсила золотистая полоса. Тааль взглянула на Гаудрун, которая дремала по соседству, спрятав голову под чёрное крыло. Долгий полёт так её вымотал, что она даже не пошевелилась от шума.

Но Тааль уже усвоила: Гаудрун кажется беспомощной, лишь когда спит. Понаблюдав её в полёте — ещё слабую, неуверенно ловившую потоки ветра, иногда морщившуюся от боли, — Тааль прониклась таким уважением и восхищением, что ей и без слов было ясно: их встреча не случайна. Она — из тех встреч, что приходят редко, как дождь в засуху, наполняя жизнь новым смыслом.

Наверное, все майтэ могут понять это, только увидев другого в воздухе. Она не знала. Зато знала теперь — точно, без догадок и домыслов, — что Гаудрун честна и отважна, что её вспыльчивость и грубоватость — лишь признаки горячего сердца. Всё это рассказал Тааль её полёт.

И ещё, конечно, то, что она вообще согласилась забрать её с собой. Тааль поёжилась, будто утренний холодок проник ей под перья. Она вспомнила разговор с отцом — последний разговор, почти без слов, когда он места себе не находил от горя и беспокойства, а она не умела доказать, почему должна лететь в кровавое, горящее место. Он предлагал дочери пойти к Ведающему, к Старейшинам, просить отправить к водопадам кого-то из мужчин (ведь не обязана же это делать она, такая юная и слабая!), но Тааль была непреклонна.

— Судьба, — пропела она, клювом ткнувшись в отцовскую шею и кивнув на один из глиняных черепков в его коллекции. — Помнишь, ты научил меня тому знаку? Это моя судьба. Она пришла.

А мать отрешённо смотрела сквозь Тааль, замерев на краю гнезда. И это было куда страшнее отцовских слёз.

Тааль дала слово, что вернётся, как только наберёт воды, что не останется помогать сородичам Гаудрун. Отец заставил её сделать это. Но теперь, глядя на спящую подругу, она была не уверена, что поступила правильно.