Яцек Комуда - Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы [litres]

Марчин из Мышинца тоже был уже в седле; рыцарский конь его шел боком, бил копытом, мотал башкой, как если бы не мог дождаться момента, когда расправится с проклятыми стригонами, что крутились, будто сельские дворняги, за воротами таверны.

Жвикулис, Якса и Доброгост тоже были уже готовы. Все в кольчугах и броне, с арбалетами в руках и кордами на боку, в капеллинах и железных карвашах, только ждали сигнала. Вийон покрепче сжал рукоять баселарда, поправил кожаный доспех, который едва ли не силой натянули на него поляки. Не любил брони, но рыцари не слушали никаких возражений. Он идет с ними, а потому и одеться должен по-рыцарски. Даже Мендель получил старую капеллину на голову и корд в руки. И вот Вийон стоял вместе с Яксой и евреем перед конскими мордами, чувствуя, как тяжесть грубо выделанных кож сковывает его движения, – и ждал сигнала.

Кони захрапели, кто-то ударил копытом в глиняную стену, жеребчик Доброгоста отступил в сторону, но вовсе не по знаку лодыжки всадника. Ян из Дыдни выпрямился в седле, ухватился за рукоять меча, выдернул его со свистом. Клинок блеснул как фонарь, указывая единственный подобающий путь к спасению всех присутствующих.

– Бей их во имя Божье! – крикнул Ян из Дыдни. – Отворяйте ворота!

Вийон и мрачный прислужник ухватились за деревянную балку, дернули ее вверх, чтобы она выскочила из петель. Отбросили прочь толстые палицы, подпиравшие створки, а потом, схватив за железные кольца ворот, потянули их внутрь.

Проход отворялся медленно, словно глотка адского дракона, открывая мокрую, залитую мелким дождем улицу и серую толпу сгрудившихся перед трактиром фигур.

– Бей-убивай! – крикнул первый из рыцарей. А Марчин из Мышинца, склонившись в седле, чтобы не задеть головой о низкие стропила, орал во весь голос:

Вийон ударился плечом в стену, разве что благодаря заступничеству богославной Марии избежав ударов подкованных польских жеребцов. Готов был поклясться, что их копыта воткнулись в глинобитный пол не более чем в полупальце от его ног.

А потом уже все поляки подхватили разом, купно с Доброгостом и Жвикулисом:

Удар рыцарской атаки был страшен. Разогнавшиеся лошади ворвались в сбитую группку плебеев, расшвыривая стригонов, ломая кости и черепа, кладя противников покатом, словно поле пшеницы топча. Ян из Дыдни рубил мечом так, что ветер выл под клинком: одним ударом снял с плеч голову в кожаном чепце, добавил с другой стороны, подбривая башку стригона легко, как спелое яблоко.

– Вперед! – крикнул Якса. И было это, пожалуй, первое слово, которое Вийон услыхал из его уст.

Они помчались за рыцарями.

Ворвались в дыру, в проход, пробитый в толпе лютой яростью скакунов и их рыцарей, перескочили через изломанные, трясущиеся, бьющиеся в конвульсиях тела. Поэт рубанул коротко, разваливая чье-то плечо, ткнул острием в глазницу милой девицы, которая направилась к нему по единственной причине – ведомая порочным желанием и голодом, что повелевал ей жаждать куска горячей плоти из тела поэта. Он выдернул меч и прыгнул в ту сторону, откуда доносился вой стригонов, ржание коней и яростный рык поляков. И песнь, взлетающая над полем битвы.

Они пробились сквозь первые шеренги врагов вокруг корчмы. Вийон краешком глаза приметил, как корчмарь и его жена захлопывают ворота, ведущие в трактир. А потом полукруглый потолок корчмы исчез, скрытый толпой оживших мертвецов.

Рубя, коля и топча, они добрались до небольшой ратушной площади. Конь Яна из Дыдни заржал, встал на дыбы, когда на грудь его бросился трясущийся, полуразорванный труп, тянущий за собой длинную, словно покаянная цепь, веревку потрохов. Прежде чем всадник сумел справиться с конем, тот ударил закованным в железо задом в лавку с тканями, она повалилась под его тяжестью, разбрасывая вокруг катушки с нитками, запонки, кружева…

Вийон, бежавший что было духу, догнал рыцарей и слуг. Пригвоздил клинком к булыжникам стригона, ползавшего в грязи, волоча за собой перебитые ноги, словно рак – свою жопку. Отрубил руку, схватившую его за робу, проскочил между двумя уродливыми гномами в кожаных фартуках, один из которых еще держал кузнечный молот.

Поляки рубили мечами, словно дровосеки, прокладывающие просеку в густом лесу. И пробивались все ближе к ратуше, увенчанной деревянной колоколенкой. Били мертвяков с песней на устах, топтали их копытами. Вийон не понимал слов, не знал языка рыцарей, но как мог повторял те слова, будто молитву:

Были они уже у ворот ратуши – низкой, приземистой, деревянной горы, снизу выложенной камнем. Марчин из Мышинца подскочил к воротам, снял голову с плеч распухшего городского плебея, заступившего ему дорогу, повел распаленным взглядом из-под откинутого забрала хундскугеля.

– Ворота! Открывайте ворота!

Вдруг откуда-то сверху, может, с башни, а может, с козырька крытой гонтом крыши упала тень. Упырь отделился от стены и слетел прямо на рыцаря. Конь тонко заржал, ударил копытами в мостовую, когда трепещущее тело свалилось прямо на переднюю луку седла, а всадник покачнулся, но усидел. Стригон клацнул зубами, зарычал, укусил наплечник доспеха Марчина и – естественно – поломал об него зубы.

– На здоровье, купчишко! – крикнул рыцарь и отвесил ему рукоятью меча в лоб такой удар, что аж грохот пошел. Стригон слетел вниз, скользнул по шее коня… И вдруг, со злобой и жадностью, достойных городского ростовщика, укусил животное сломанными зубами туда, где кольчужная накидка открывала каурую шерсть на шее.

Скакун заржал, метнулся назад, под двери ратуши, а Марчин из Мышинца ударился затылком об стену с такой силой, что зазвенил металл шлема. Ошеломленный, он склонился в седле, едва не выпустив меч. Ржущий конь ступил влево, волоча за собой повисшее тело упыря, присосавшегося к его шее, словно овод к открытой ране.