Наталья Игнатова - Откровение

Зверь смотрел в упор, снизу-вверх, черный взгляд стал живым и теплым. Он был таким на буровой, в те семь дней боевых вылетов против взбесившейся планеты, в семь ночей наедине друг с другом и безмолвием неба и моря. Не человек — на буровой он меньше всего походил на человека — но ни тогда, ни потом никого не было ближе.

И никого, никогда не было непонятнее.

— Я не помню, — на сей раз в голосе не было напряжения, лишь спокойная констатация, — но ты не вспоминаешь ничего плохого. Там ты еще не знал, что меня нужно убить?

— Там ты сказал, что тебя нужно убить.

— Думается, я не слишком на этом настаивал.

— Ты даже привел убедительные доводы в пользу того, чтобы отложить исполнение правосудия до возвращения на Землю. Аргументировал это своей крайней полезностью.

Красивые брови вновь болезненно изломились, и Зверь отвел взгляд.

— Выторговал жизнь за полезность, это да, это я умею.

Это было не так. Даже близко не так. Но Дитрих и себе-то до сих пор не мог объяснить — как было. Где уж до Зверя донести? Тот и в лучшие времена, когда с памятью был порядок, две трети человеческих чувств не понимал, а в треть не верил.

— Вертолет, — сказал Дитрих, возвращаясь к тому, что Зверь точно должен был понять, — тот, от которого тень. Ее зовут Мурена. У нее были необъяснимые сбои… — он будто услышал себя со стороны, и с досадой оборвал фразу. Хочешь, чтобы Зверь понял? Так изволь формулировать на том языке, на котором вы тогда говорили. — Она стала странно вести себя. И ты объяснил, что она «проснулась».

— Она…

— Цела. Или жива. Не знаю, как правильно.

Это и было со Зверем основной проблемой, не так ли? Дитрих не знал, как правильно. Знал, как правильно поступить — в этом никогда не испытывал сомнений, но как правильно думать? Или чувствовать?

Ничего не изменилось.

Тогда Зверь решил за него. Сейчас — черта с два Дитрих ему это позволит.

— Она здесь, на крыше, — добавил он, не дав Зверю времени осмыслить то, что уже было сказано, — я на ней прилетел.

Всё на лице написано! Каждая мысль, каждая чертова эмоция. Твою же мать, как на него не похоже! А кажется, что иначе не может быть. Он весь здесь, ни от кого не прячется, никем не притворяется. Ничего не боится.

Говорил, что не умеет врать в небе. Значит ли это, что сейчас он там, хоть и стоит на земле? Зверское «в небе» отнюдь не всегда означало полет в буквальном смысле. Он, вообще, спускается на землю? Или там, откуда он пришел, это не обязательно?

Зверь погладил Блудницу по фюзеляжу, кивнул Дитриху:

— Садись. В замок я не пойду, а на крышу иначе не попасть.

Вот так, значит, да? В свою машину. Чужого человека.

Хотя, конечно, если дал человеку себя убить, то уже, вроде, и не чужие.

Что ли он начал понимать Зверя? Шайзе, да что там понимать? Это Зверь никогда ничего понять не мог, и сейчас не может, а людям-то с ним всё должно быть ясно.

В кабине было кресло, была небольшая, с грейпфрут размером, сфера, парившая на уровне колена, и — всё. Фюзеляж изнутри оказался прозрачным. Приборы? Какие ещё приборы? Зверь устроился на броне удобно, как на диване, и Блудница взмыла в воздух. Дитрих краем сознания уловил… что-то… как-то… да, мать его! он знал, на какой они высоте, под каким углом к горизонту, с какой скоростью двигаются. Просто — знал.

— И ведь даже к управлению не подключался, — хмыкнул Зверь из-за спины. — Тебя бы, господин полковник, к нам. Или ты здесь что-нибудь полезное делаешь?

Что ж, некоторые вещи не меняются. Загнать иголку под ноготь в самый неожиданный момент — это Зверь, как он есть.

…— Всё здесь, в сферах, — произнес Зверь, не открывая взгляда от стоящей на крыше Мурены, — возьмешь их в руки, болид на тебя настроится, и ты получишь полный доступ ко всем системам. Можно управлять вручную, можно, — он постучал себя пальцем по лбу, — переключиться на бесконтактное взаимодействие. Ты его установил сразу, как в машину сел. Завтра я о ней уже не вспомню, а усыплять не хочу… я ее, наверное, и не смогу усыпить.

Отвернулся и пошел к вертолету.

Разговор окончен. Полковник фон Нарбэ позаботился о Мурене, значит, позаботится и о Блуднице, для Зверя это очевидно. Спрашивать мнение полковника? Зачем? Зверь сам полковник.

А Мурену он усыпил? Все эти годы она спала? Поэтому вела себя как обычная машина?

Позволяла летать на себе, потому что вообще не знала, что на ней кто-то летает. Ничего не знала. Ничего не чувствовала. Иначе, наверное, взорвалась бы при первой же попытке запустить двигатели. Она-то знала, кто убил Зверя и чуть не убил её.

Или машинам свойственна рациональность, на которую Зверь претендует, но о которой не имеет ни малейшего представления. Он уверен, что завтра умрет. Уверен, что Дитрих не сможет его вернуть.

Или уверен, что не захочет?

Со Зверем всё ясно, да? Ну, вообще-то, да. Даже сейчас.

Особенно сейчас. Он несложный. Зло и не должно быть сложным, оно, в отличие от добра, всегда простое до примитивности.

Оставаться в Блуднице Дитрих не стал. Чужая машина…

Нет, он не чувствовал с ее стороны ничего… никакого сопротивления, даже никакого недовольства. Но она машина. Как можно почувствовать настроение машины, если ты — нормальный? Если ты нормальный, то даже говорить о настроении машины нельзя. Правда для этого и машина должна быть нормальной.

Черти б взяли Зверя! Он простой до примитивности, так почему с ним всегда всё так сложно?!

И, однако, что бы он там ни думал, но пока он жив и в своем уме, Блудница останется чужой для любого другого пилота. Задача Дитриха сделать так, чтоб Зверь остался живым и в своем уме…

…это точно про Зверя? Про маньяка с глубокой амнезией, которого ты убил своими руками?

Хорошо, ладно, задача сделать так, чтоб он остался таким, как сейчас.

Ну, может… не таким потерянным.

Дитрих стоял рядом с Блудницей и смотрел на Зверя, стоящего рядом с Муреной. Ждал… чего? Чего-то. Какого-то видимого проявления. Опять же — чего именно? Мурена спит, значит, сейчас она ничем не отличается от других машин. А Зверь не станет будить ее. Жестоко было бы разбудить ее, чтобы оставить завтра одну.

— Я могу, — Зверь обернулся к нему, — ей так будет лучше. И тебе тоже.

— Очень вряд ли. Я чуть не убил вас обоих.

— Говоришь о ней, как о живой. Взял к себе в дом. Да, к тому же, когда ты лучше узнаешь Блудницу, ты поймешь разницу между проснувшейся и спящей машиной, а сможешь ли сам разбудить Мурену, я не знаю. Хотя, конечно, со временем она и сама проснется… — Зверь задумчиво покусал губу, разглядывая Дитриха с каким-то новым интересом. Уже не таким напряженным, как там, внизу, когда только спустился с неба и пытался сориентироваться в своих и чужих воспоминаниях. — Я не помню ни Мурену, ни тебя, зато все, что было потом… — короткий, злой смешок, — все, что было потом, я помню. Хочешь поделюсь, полковник фон Нарбэ?