Наталья Игнатова - Откровение

Внутри, кстати, было не так и плохо. Кое-где даже хорошо. Подальше от адамантового купола, поближе к библиотеке, часть которой, вопреки упорному сопротивлению главы кафедры, удалось превратить в кундарб-зал.

Манера профессора Даргуса хранить все кафедральные архивы в бумаге, а не на магических носителях, не вызывала протеста. Библиотека, при всей своей несовременности, выглядела очень внушительно, была идеально организована, и Зверь любил там бывать. Лучшим отдыхом считал выбор книг, в первую очередь нуждающихся в оцифровке, а лучшим способом получить заряд бодрости — согласование с профессором очередного оцифровочного списка. Даргус бился за каждую книгу с неистовостью грифа, защищающего последнего птенца в гнезде. Неистовость была необъяснима, ведь с книгами при оцифровке не происходило ничего плохого, но трогательна, как, вообще, было трогательно неукротимое ретроградство господина профессора.

— Сколько вас ждать, доктор фон Рауб? — казалось, стены и потолок холла заговорили голосом Даргуса, и голос этот звучал раздраженно и недовольно.

— Нисколько, профессор, — Зверь постарался скрыть улыбку, — меня не должно тут быть еще пять минут. Что-то случилось?

— Все вот-вот соберутся, — последовал загадочный ответ. — Идите в библиотеку.

Манеру разговаривать с ним вот так, сухим холодом камня, глубоким звоном адаманта, мягким запахом дерева и бумаги, Даргус завел давно. Зверь неизменно отвечал на неслышные другим вопросы, претензии или просто ядовитые замечания. Аспиранты, становившиеся свидетелями односторонних диалогов, точно знавшие, что глава кафедры не пользуется шонээ, прилагали немало усилий, чтобы настроиться на «демоническую» волну связи. Эти исследования шли им на пользу, а кроме того, позволяли развивать личные магические способности, и Зверь полагал, что профессор Даргус целенаправленно провоцирует учеников на дополнительную работу.

Иньо Наац считал, что Даргус просто рад возможности поговорить на родном языке с кем-то, расположенным к диалогу. Наац был одним из троих разумных созданий на Этеру — или во всем Сиенуре — кто хорошо относился к Даргусу, но даже он советовал Зверю не идеализировать наставника.

— Демоны есть демоны, Вольф. Портреты Даргуса не отличаются от того, как его видят люди. Разве это не означает, что причины его поступков именно таковы, какими кажутся?

Ни в коем случае совпадение портретов с доступной людям реальностью не означало совпадения причин поступков с их толкованием. Только как объяснить это художнику-инферналисту, в круге знакомств которого на каждого человека приходился десяток инферналов? Представления профессора Нааца о людях были еще более расплывчатыми, чем у профессора Даргуса.

Зверь, с четырнадцати лет не считавший себя человеком, по сравнению с этими двумя чувствовал себя образцовым homo sapiens. Хотя любимый наставник, знавший латынь не хуже любых других языков, утверждал, что его предел — нomo erectus, и выражал глубокие сомнения в достижимости звания sapiens при таком отношении к обучению и работе на кафедре.

Линквейны, народ, к которому принадлежал Иньо Наац, внешне походили на людей больше, чем расы, населяющие одну с людьми планету. Анатомические различия, вроде полых костей, иного расположения мышц и внутренних органов, в глаза не бросались, а цвет кожи — все мыслимые оттенки синего и зеленого спектров, бесконечно переливающиеся друг в друга, как оперение павлиньего хвоста — казался оригинальным макияжем. По сравнению с тем, как украшали себя иные представители человеческой расы, не особо даже и необычным.

Чем линквейны действительно отличались от людей, так это отношением к мертвым. После смерти те из них, кто не был одинок, продолжали существовать рядом с близкими. Десятки поколений умерших хранили историю своих семей, следили за соблюдением традиций и давали советы живым, исходя из собственного обширного опыта. Последний факт объяснял благодушие профессора Нааца, его доброе сердце и полную неуязвимость для любых раздражителей. Не обладая столь исключительными душевными качествами, просто невозможно было бы вынести постоянное присутствие в своей жизни бесчисленных старших родственников.

Дома Иньо Наац учился на некрософа — специалиста по проблемам умерших. В силу особенностей линквейнского общества, у их мертвецов проблем было куда больше, чем у живых просто потому, что живых было куда меньше, чем мертвых. Наац, в те времена еще никакой не профессор, подавал большие надежды и доставлял преподавателям куда больше радости, чем Зверь господину Даргусу, но на свою беду увлекся живописью и после первой же выставки стал знаменитостью. Художником востребованным и популярным, как среди живых, так и среди мертвых.

Пытаясь сбежать от известности, ища возможности заниматься любимым делом, а не рисованием, юный некрософ, в конце концов, добрался до Этеру. Его блестящая характеристика и отзывы преподавателей заинтересовали главу кафедры инфернологии и не-мертвых состояний, которая крайне нуждалась в высококлассном специалисте по, собственно, не-мертвым. Не то, чтоб профессор Даргус был недостаточно компетентен в этой области, однако, будучи демоном, он, все же, склонялся к инфернологии.

Тут-то и выяснилось, что разница между Этеру и Стракатой не только в цвете кожи их обитателей. На Стракате некрософы помогали умершим решать проблемы. На Этеру они занимались, скорее, решением проблем, возникающих у живых по вине не-мертвых. Совсем другое дело. Совсем другие взаимоотношения, если можно так выразиться.

Иньо Наац был попросту не способен на агрессию, хоть к живым, хоть к мертвым. Он быстро и безошибочно понимал причины, не позволяющие мертвецам найти покой, и здесь ему не было равных, но если эти причины нельзя было устранить мирным путем, становился полностью бесполезен. Зато оказалось, что он видит демонов и инферналов. Какие-то особенности восприятия, свойственные линквейнам, позволяли им видеть музыку. Демонов, инферналов, человеческие души, величественную гармонию симфонических оркестров, раздирающие слух песнопения уличных музыкантов и популярные песенки, звучащие из динамиков в развлекательных центрах. Зверь не знал, завидовать профессору Наацу или сочувствовать. А тот не понимал, как можно слышать музыку, но не видеть ее.

Интересно, что обычные звуки, не организованные в мелодию, взгляд линквейнов не воспринимал. Разговаривая с людьми, Иньо Наац слышал слова собеседников, видел музыку их душ, и неизменно удивлялся несовпадениям. За девяносто лет жизни на Этеру, мог бы, казалось, привыкнуть. Да вот что-то пока не привык.

Несовпадения далеко не всегда (а если верить самому профессору Наацу — почти никогда) не означали лицемерия, камней за пазухой или намерения получить выгоду. Они были неискренностью, обусловленной, в основном, правилами этикета. Ложь во благо входила в тот же список наряду с ошибочным толкованием собственных побуждений и неверной оценкой поступков. Плохих людей нет — Иньо Наац твердо придерживался этой точки зрения — и однако он почти не писал их портретов.