Татьяна Белоусова-Ротштеин - Парагвайское чаепитие

Листовки попадались всегда почти целые и понятные, часть из них призывала идти в атаку, другие — немедленно сдаться.

Шелест сухой ломкой бумаги тоже был ценным, но бесполезным звуком.

Две листовки Терра отдельно прикрепила на стену около камина, они показались ей достаточно важными для этого. На одном листке были предписания, как вести себя в случае химической атаки: «надеть средства индивидуальной защиты, по возможности покинуть место заражения, собрать необходимые документы…» и так далее. В ночь после того, как Терра впервые нашла и прочитала эту не очень понятную инструкцию, ей приснились мертвые солдаты. Они, мертвецы, шли по полю в атаку, их овеивал белесый газ. Тогда, во сне, Терра отчётливо понимала, что они уже мертвые и что их убил этот самый газ. Они просто шли мимо неё, беззвучно кашляли и выплевывали в дым розоватые кусочки легких.

На второй листовке содержался список адресов бомбоубежищ. И хотя им в приюте говорят, что бомбежек больше не будет, а если и будут, Терра всё равно не сможет отыскать в городе ни один из этих адресов, она всё же держала этот листок отдельно от прочих. Просто так, на всякий случай.

Привычно перебрав свою коллекцию вещей и звуков, Терра подошла к главной вещи, к главному звуку.

Посреди полуразрушенного зала стоял рояль. Когда Терра впервые его нашла, крышка и клавиши были плотно засыпаны мелкими обломками кирпича и штукатурки. Девочка, как смогла, очистила его, но черная крышка всё равно сохранила тускло-серый оттенок. А сегодня её вдобавок выбелил еще и залетающий с улицы снег.

Терра уселась на приставленный ящик и открыла клавиши. Тогда, в первый раз, она осматривала инструмент с тем же задумчиво-спокойным интересом, как и любую другую найденную вещь, он еще не говорил ей ни о чем. Но когда она опустила пальцы на черные и белые линии, её руки как бы отделились от неё, от ее сознания и стали действовать сами. Словно у её рук оказалась собственная память!

Это единственное, в чем она могла не сомневаться — когда-то она уже играла на таком рояле, она слышала эту музыку, эта музыка была с ней, там, где они были вместе до войны. И теперь они снова вместе! Бурная, широкая, как река, мелодия накрывала её с головой и одновременно разносилась повсюду и улетала, свободная, куда-то прочь. Терре казалось, что в этой реке и кроется всё — вся её помять, её потерянная жизнь, весь их потерянный мир. Все платья, мундиры, камины, альбомы, велосипеды, радиопередачи, воскресные обеды, лошади, самолеты, звезды, школы и снегопады!

Надо только разглядеть — и вспомнить. И больше никогда не забывать.

Запах свежесваренного кофе проникал между досками пола и смешивался с запахами красок, лака, древесных стружек и бриза.

Пабло, художник, лежал на полу своей мастерской, она же его спальня и обсерватория, и размышлял о цвете и запахе. Запах кофе имеет золотой цвет. Новые краски пахнут дальними странствиями. Свет пахнет свободой. Темнота пахнет полынью. Город пахнет морем, цветами и солнцем.

Город, в котором посчастливилось жить Пабло, всегда переполнялся светом, теплом и морским воздухом, так что даже печаль и отчаянье в этом городе не могли быть мрачных тонов. Ночь, и та здесь яркая и благоухающая, как праздник!

Тоска Пабло походила на розоватый сахарный сироп. Сироп разливался от его мастерской по всему городу, затекал в каждый переулок, стекал к морю и лишь там соленые волны немного растворяли его. Впрочем, едва ли это помогало. Тоска имела запах иссохшей устрицы.

Так как средства художника позволяли завтракать только запахами, Пабло решил не терять зря время и прогуляться на пляж.

Каждая улица, каждый переулок, фасад и площадь города были достойны холста и кисти. Стены домов, белые, как снег, которого здесь никогда не бывает. Бархатисто-желтые мостовые. Сады, состоящие, вероятно, из всех существующих на свете цветов. Деревья, увешенные апельсинами, похожими на карманные солнца. И необъятный полог небес, такой сверкающей голубизны, какой нет ни в одном магазине красок, Пабло искал!

Даже тень под стенами и деревьями, казалось, полнилась светом. Свет в тени был как бы вывернут наизнанку, матовой, бархатистой стороной наружу.

Всё в этом городе излучало жизнь, всё имело яркий цвет и упоительный запах.

Только любовь не имела запаха, любовь не имела в себе воздуха, любовь удушала.

Ровно по границе сахарно-белого света и черно-кофейной тени шла Беата. Она казалась порождением самого города, его венцом, его богиней. Легкое, светлое платье обрисовывало фигуру девушки, как и подобает одеянию высшего существа. Можно не сомневаться, что её тело нежно выточило само море, солнце придало её коже жарко-золотистый оттенок, а волосы окрасила своей чернотой щедрая ночь. Глаза Беаты тоже являлись двумя отражениями местной ночи, такими же бездонными. Но её глаза Пабло видел только раз, когда она случайно проходила мимо художественной лавки.

У отца Беаты были деньги и власть, а деньги и власть, как говорят люди, не пахнут. А если и пахнут, то гнусно. Возможно, это самый мерзкий запах в их городе.

Иногда Пабло казалось, что Беаты не самом деле не существует. Что она призрак, мираж, сотворенный самим городом… Или что это он сам её выдумал. Последнее было, пожалуй, ближе всего к истине. Он не мог прикоснуться к ней, не мог даже близко подойти, но зато ему была дана благодать, божественное спасение — и оно же проклятие — он мог её рисовать.

Он её рисовал и, рисуя, придумывал, досоздавал то, что было для него недосягаемо.

Живые горячие краски плавились на палитре, словно в печи алхимика, образуя нечто новое. Кисть ласкала холст то резко и отчаянно, то нежно, едва касаясь. Противоположные цвета сталкивались и, как инь и ян, сливались в совершенную гармонию. Свет и тень проникали друг в друга, как в первый миг творения. Бог сотворил свой мир с любовью, любовь была в начале всего. Любовь — сама суть творения. Создавать — значит любить.

Лишь так художник мог любить её — рисуя её.

Изображенная на холсте девушка принадлежала только ему.

Рисуя, Пабло вдыхал запах красок, растворителя и ночных цветов. Ему казалось, что над ним одновременно разверзается вселенная и смыкаются стены темницы. Он был одновременно богом, жрецом и рабом. Он был по-настоящему живым и свободным. Он возносился на вершину счастья и падал в бездну отчаянья, где нет даже тьмы, где нет ничего.

…Небо и море отражались друг в друге, а солнце разливало повсюду своё золото. Стоя на грани трех стихий — земли, воды и неба, Пабло являл собой четвертую стихию — страсть. Весь его прекрасный город, весь его мир, как райский плод, был отравлен ядом этой змеи.

Хороший яд — вещь без цвета и запаха. Возможно, это именно то, что ему нужно. Мучения художника прекратит вещь, не имеющая ни цвета, ни запаха, ни ощутимого вкуса. Со всем покончит ничто.