Ольга Белова - 8848

За всеми своими думками девушка чуть не прослушала приближающиеся шаги.

Над кроватью нависли двое. Сонечка, как упавшая с ветки гусеница, свернулась калачиком и затаила дыхание — неужели к довершению всех глумлений её теперь еще и отмутузят? Девушка зажмурилась, к темной ей было не привыкать, школа жизни в Сонечкином случае началась рано, чуть не с самого нежного возраста, когда все дела еще делаются в памперс. Гнилые люди не появляются ниоткуда, они вырастают из гнилых деток. В лагере однажды во время тихого часа ей вымазали лицо зубной пастой, самое обидное было то, что она во время процесса не спала, детки могут быть очень изощренными…

Две фигуры повисели некоторое время над горкой из одеяла и отошли, заговорил телевизор. «И все-таки бессовестные, гадкие, мерзкие, — начала опять клокотать в Сонечке злость. — Мало того что ради хохмы сожрали все ее съестные припасы, так еще и спать не дают». Мысленно Сонечка один за другим испепелила все приходящие ей на ум телевизоры. Сон как рукой сняло, девушка опять разволновалась, одеяло зашевелилось, но ненадолго, вскоре она все-таки успокоилась и даже уснула.

***

Проснулась Сонечка среди ночи. Одеяло во время сна распахнулось, и она оказалась один на один с окружающим ее враждебным миром. В палате было тихо, если не считать тихонько жужжащего в углу телевизора. Лидия Петровна и Маргарита Тихоновна давно дрыхли. Челюсти Лидии Петровны клацали в темноте в стакане, Маргарита Тихоновна умильно приоткрыла ротик, и сразу становилось ясно, что никакая она не злобная тетка, а всего лишь, как и предполагала Соня, попавшая под дурное влияние вполне нормальная женщина. Сонечке даже стало стыдно от того, что она мучила Маргариту Тихоновну ненавистными крысами. На экране телевизора что-то мелькало. Сонечка хотела было встать и выключить телевизор, но, вспомнив, как два дня назад получила за это взбучку, передумала. Экран неожиданно блымкнул, в комнате в ответ что-то вспыхнуло, Сонечка приподнялась на локте и пригляделась. На тумбочке между кроватями стояла открытая консервная банка, поймав еще один блик экрана телевизора, крышка еще разочек сверкнула. Ненасытная Лидия Петровна жевала днем и ночью, но не это заинтересовало Соню. Девушка опустила ноги с кровати, ступила босой ступней на холодной пол, в два шага оказалась возле тумбочки, дернула на себя колечко на крышке и быстро вернулась на свою кровать. Сонечка даже предположить не могла, что края крышки могут оказаться такие острые: выпрямляя ее, она чуть не обрезалась. Пошевельнувшись, Маргарита Тихоновна снова загнала Сонечку под одеяло, девушка лежала зажмурившись, когда она открыла глаза, перед ней снова стояли два стула, на них сидели привязанные друг к другу женщины, на плече одной из них, шевеля усиками, сидела крыска. Первым отлетел мерзкий хвост, с головой вышло все не так эстетично, Сонечка поморщила носик, заметив, что немного испачкалась…

В своем кабинете Кувшинов был царь и бог, об этом знал он сам, знала длинная вереница выстроившихся за его дверью просителей, знала уборщица тетя Клава, прибирающая каждый день его кабинет. На хорошем счету был Илья Тимофеевич и у начальства, которое его безусловно ценило, аккуратно поздравляло со всеми относящимися и не относящимися к нему праздниками, всячески стимулировало (подтверждением тому служило множество вывешенных на стене грамот, кубков, от которых ломилась и уже неделю грозилась упасть прибитая к стене полка), а все потому, что работа у Кувшинова была до безобразия вредная и найти на его место еще одного такого же рьяного сотрудника было совершенно немыслимо. Почему Кувшинов со своим университетским дипломом и докторской степенью до сих пор не бросил все к едрёной корове, а продолжал копошиться в своем кабинетике, удовлетворяя по большей части пустячные просьбочки, одному Богу было известно. Вероятнее всего, банально привык — что мы есть, по сути, как не мешки, набитые привязанностями и привычками? Но, возможно, и ему было не чуждо ничто человеческое — все к тебе ломятся, умоляют, спина начинает чесаться от пробивающихся крыльев, само осознание того, что ты, как воздух, кому-то нужен, приятно. Немаловажен и антураж, в кабинете, куда ни плюнь, все было величаво, богато, чего стоил один тяжелый, обитый зеленым сукном стол и… графинчик, переливающийся хрустальными гранями (за которым, кстати, следила сама тетя Клава и нет-нет да и подливала в сосуд беленькой).

Занимая далеко не самую заурядную должность, злоупотреблял ли Илья Тимофеевич своим положением? Конечно, злоупотреблял. Обстоятельства, складывающиеся вокруг него, были таковы, что не брать было просто невозможно. Ну как тут не возьмешь, когда каждый так и норовит засунуть тебе что-нибудь разве что не за шиворот. Однако мотивы, движущие Кувшиновым, сильно отличались от привычных нам. Кувшинов брал не из корысти, не из жадности, Кувшинов брал, как бы ни звучало это странно, — из человеколюбия! Брал от того, что был уверен, что ежели не возьмет — своим отказом сильно обидит человека, хуже того, отымет у него последнюю надежду. А последнюю надежду, по мнению Кувшинова, отымать у человека никак нельзя, потому как она у него как путеводная звезда. К тому же, судя по опыту, если уж человек намеривается поделиться с кем-то своими сбережениями, хоть кол ему на голове теши — своего добьётся: недаром каждый раз после приема тетя Клава то из-под стола, то из-под ковра, а то и вовсе из-под листьев раскинувшейся в углу диффенбахии выгребала радужные бумажки.

Илья Тимофеевич, конечно, был прекрасно осведомлён, что где-то там, далеко, по этим шуршащим ценностям убиваются, их жаждут, из-за них режут, колют, стреляют, ходят на головах, стоят на задних лапах и чего только не вытворяют, чтобы их побольше хапнуть, однако у них здесь сии подношения никакой практической ценности не имели (на них даже писать было неудобно). Подносящие об этом, само собой, не догадывались — куда им, когда все вокруг только и делают, что гребут, для самых рьяных макулатурщиков на этих бумаженциях даже специально нацарапали благословение сверху. Кувшинов же, чтобы никого не обидеть, с некоторых пор стал собирать что-то вроде гербария: откопал где-то толстый альбом и под прозрачный листик стал складывать получаемые им пожертвования. Смотреть на него, запихивающего пинцетиком под прозрачную пленку сторублевку или синюшную тысячную, было любо-дорого. Совершал все манипуляции Илья Тимофеевич очень аккуратно, при этом его в общем-то добродушное и приятное лицо становилось сосредоточенным и даже жестким: как будто в этот самый момент он имел дело не с искусно разрисованной бумагой, а с опасным видом растения или даже паука, один плевок которого будет стоить жизни любой зазевавшейся мухи. Поглядеть на всё это со стороны, на ум приходило одно: Кувшинов — вернее, его идеальная часть — таким вот чудаковатым образом пытался изолировать весь этот дуреж от прекраснейшего из миров. (Однако, не в силах решить проблему в глобальных масштабах, боролся с ней подручными, доступными ему средствами.)