Максим Далин - Искра

Солнце покидало семь тундр, и злые зимние псы откусывали от короткого дня кровоточащие закатами куски в ту пору, когда в стойбище у Круглого озера умирал старый шаман.

Все дурные знаки сошлись вместе: и луна вставала над двухголовой сопкой в красном мареве грядущего холода и грядущей боли, и вдруг покраснел мох на камнях у того места, где вертлявая речка впадает в Круглое озеро, и крачки воплями рвали душу. Но старый шаман, Тихая Птица, и так знал — духи сказали ему — и дети Ворона тоже знали.

Знали, что остаются без защиты: маленький бедный род на очень большой холодной земле. Знали, что зло, которое издавна Тихой Птицы боялось, никуда не ушло, а только отползло за круг человеческих жилищ, притаилось там, караулит оттуда, ждёт, когда больной старик, мудрый и сильный даже в свой смертный час, наконец, закроет глаза навсегда. Вот тогда-то и будет детям Ворона погибель.

А хуже всего — что никому Тихая Птица бубен не оставлял, никому келе своих — духов своих, сумеречных своих медведей — не оставлял. Просил Железный Топор — а шаман ему сказал: «Не удержишь ты медведей моих — съедят они тебя. Жена твоя одна останется с детьми». Просила Брусника — отказал шаман и Бруснике: «Ты бы удержала, — сказал, — да не терпят мои медведи женской руки. Не дадутся, в тундру уйдут. А уйдут в тундру — быть большой беде: станут они людей жрать. Прости».

И сидели старики возле Тихой Птицы — потерянные. Огонь в очаге еле тлел, темно было в тордохе шамана — и от дыхания смерти холодно. Страх души людей засыпал, как снег.

— Как же быть тогда? — Железный Топор голову в плечи вжал, кухлянку за ворот подтянул вверх, словно мёрз. — Делать-то — что же?

Вздохнул Тихая Птица. Лицо — выветренная скала, серое, в трещинах. Веки отяжелели. Но как открыл глаза — все увидали: взгляд — словно угли под пеплом.

Ещё светится.

— С собой заберу, — ответил. — К своей нарте привяжу. А отвяжу тогда, когда им в Срединном мире хозяин найдётся. Только соберите, как следует, упряжку мою, чтоб легко мне доехать, чтоб ничего не потерять.

— Не сомневайся, — Тальник сказал. Дым выдохнул — от дыма весь в тумане, как сопка. Трубку положил. — Самых резвых оленей запряжём. А нарту отдам — свою. Счастливую. Сын мой может поднять и на плечо положить — лёгкая.

Снова вздохнул Тихая Птица — и тень по лицу прошла. У стариков дыхание занялось — но шаман Срединный мир ещё не оставил.

— Рыбьей крови глоток дайте мне, — сказал. — И бубен дайте. Следы поищу… в последний раз.

Переглянулись старики — но рыбьей крови дали и бубен протянули. Не мог Тихая Птица даже привстать, но рыбьей крови отпил — маленький глоток — и бубен взял, без колотушки, кончиками пальцев стукнул в тугую кожу.

— Ворон, — сказал. — Ворон летит за мной. Скоро будет здесь. А следы я вижу. Ты, Тальник, мне Раннюю Зарю приведи. Молодую вдову. Это её следы.

Тальник резво вскочил, как юноша. Торопился. А прочие — удивились.

— К чему — Раннюю Зарю? — удивился Железный Топор. — Маленькая женщина, жалкая женщина, несчастная. Без мужа и детей, без родни, одинокая. Откуда следы?

— Сверху, — выдохнул Тихая Птица. Глаза прикрыл, прошептал чуть слышно: — Отдыхать стану.

И пока не привёл Тальник Раннюю Зарю, то ли дремал старый шаман, то ли с келе своими молча беседовал. Старики и дыхания-то его не слышали.

Но как вошла в тордох бедная вдова — шаман тут же очнулся. А Ранняя Заря присела рядом, согнулась, как былинка под ветром. Глаз поднять не посмела.

А шаман сказал ясным голосом:

— Ты, женщина — не бойся. Пройдёт зимняя темень, вернётся солнце — будет сын у тебя.

Покачала вдова головой.

— Погас мой очаг с тех пор, как муж умер. Уже давно в нём огня не разводили…

Шаман улыбнулся еле заметно.

— Обманываешь, женщина. Чая нет — бруснику завариваешь, но огонь горит, — и до дырочки на её малице легонько дотронулся. — Разговариваешь с огнём.

Вдова отпрянула.

— Старая малица, линялая малица, на похоронах мужа прожгла, а новых шкур нет…

— Может, отец ребёнка — и Хромой Волк, муж твой, — шаман сказал. Вроде, даже легче задышал. — А может, и сам огонь. Очень может быть, что сам огонь. Серый летучий пепел осел в твои следы. Вернётся солнце — будет сын у тебя. Солнечная искра. Искра костра. Живой огонь. Сильный человек. Вырастет — будет заступником рода… Всё я сказал.

Глаза закрыл и дышать перестал.

И Ранняя Заря задохнулась. В этот миг почувствовала шаманову правоту.

Может быть, и умерший муж — ребёнку отец. А может, и огонь, в который её слёзы капали. Если уж сам Тихая Птица не знал — теперь никто не узнает.

Когда сходила на мир долгая ночь, уехал Тихая Птица в Нижний мир на отличных оленях. Богатый человек, Чёрная Скала, самых лучших оленей подарил, чтобы путь старого шамана был лёгок. А нарту Тальник дал, и за тем, как последнее пристанище шаману готовили, Тальник смотрел. Ладонью гладил стенки могилы — лишь бы ни камешка не выпало, лишь бы ни сучка, ни корешка не попалось, чтобы не зацепилась беда, не задержалась хворь. Чтобы ничто не помешало Тихой Птице своих сумеречных медведей к нарте привязать. Добрый был великий шаман Тихая Птица — но умер, а коль так, ничего теперь от него не зависит в Срединном мире.

Все дети Ворона его провожали. Ранняя Заря одна стояла в стороне, отвернув от ветра лицо. Думала, что будет теперь. Чем будет кормить дитя — да какое дитя, сына огня! И кто из мальчика сильного охотника и воина воспитает — без отца. И как сможет эта искорка жизни защитить целый народ.

Ей самой защита нужна.

Стояла Ранняя Заря в стороне, сама себя обхватив руками. Неподвижно — только иногда слёзы пальцами снимала с ресниц.

Но после похорон к ней в пустой тордох, покрытый потёртыми шкурами, Тальник зашёл. Брусок чая принёс, оленью ногу и жира горшочек. Молча положил на поставец, к очагу. Ранняя Заря взглядом поблагодарила его — поняла.

Люди к ней приходить стали. Приносить мясо, жир, юколу, тальниковые прутья для растопки. И смотрели на неё с надеждой — потому что стало в стойбище у Круглого Озера неуютно.

То увидит припозднившийся путник, как клубок огня с чёрного неба в озеро слетит, в воде с шипением исчезнет.

То крохотная рука с чёрными коготками выхватит у женщины драгоценную иголку из-под самого носа и пропадёт под пологом: как теперь жить без иголки? В шкуры завернуться, тальником перепоясаться?

То в тихой морозной ночи завизжат, залают собаки — и взвоет что-то непонятное, не звериным, не человеческим голосом. А наутро увидит охотник у самого своего тордоха ужасный след — будто сухие кости ступни впечатались в наст.

Всем ясно, что беда так и бродит вокруг. А прогнать её некому: коль вдруг заглянет простой человек без шаманского вдохновения в мёртвые пустые глаза твари из Нижнего мира — быть большой беде. И не только для него самого.