Андрей Мажоров - Дьявольский полдник

Й о г а н. Да читал я их устав. Г-грубых и болезненных форм избегать. К пациентам — только на «вы». Даже ругать нельзя. А у П-поприскина — вся физиономия в синяках.

К а т я. Жалко его.

Й о г а н. Я к-курсовик с этой сцены начну.

К а т я. Самая загадочная повесть, не находишь?

Й о г а н. «Записки» -то? Хотел я с самим автором п-поговорить, так еще дома запретили, перестраховщики…

К а т я. Меня тоже к телу не допускают. Там, говорят, такие светила работают, куда вам, салагам… Лучше не суйтесь!

Й о г а н. Да знаю я… Только по дурдомам они не ходят, боятся… Все больше — по салонам. Черт, какой-то п-псих за мной увязался…

К а т я. Берегись, Йоги! Он тебя преследует!

Й о г а н. Э, не балуй! Не балуй, тебе говорят! Ай! Куда! П-пошел вон!

К а т я (кричит). Йоги, ноги!

Й о г а н. Он на меня напрыгнул! Слезай, тебе говорю! Идиот!

К а т я. Беги к извозчику!

Й о г а н. Черт, и этот кусается… Вот я тебе п-покусаюсь… Слезай, говорю!

Слышны звуки борьбы, чьи-то крики, свистки и возглас: «Сюды, барин! Сюды! Я возил психических!» Ржет лошадь, раздается истошный вопль и голос Й о г а н а «Пошел давай!». Гремит Полуденный выстрел.

Подвал Телушкина. Ночь. Светится лампадка, да в маленькое окошко под потолком заглядывает луна. Пашка похрапывает на верхних нарах. Телушкин стоит на коленях перед Образом и молится. На полу, рядом с ним, горящая свеча, в руке — измятый листок бумаги.

Т е л у ш к и н. «Иисусе сладчайший… Не слажу с собой, Господи… Не умереть бы от пьянства без покаяния…» (Крестится, берет свечу и читает.) «Ты, Господи, расслабленных исцелял… Прокаженных очищал… Блудницу помиловал…» Господи, худо-то как. Невыносимо… Силушки нет боле. (Снова читает.) «Иисусе сладчайший… Не слажу с собой, Господи… Не слажу… Грешен, Господи, не уберег ласточку мою… Не отвел беду… от ангелочка моего… Не спас, не выручил… Из черной воды не вынул голубку мою… Пьяный валялся… Будь же я проклят во веки веков…

(Всхлипывает, мотает лохматой головой.) Ну и зачем мне таперя эта глупая жизня… Что я таперя такое, для чего? Метлою махать с утра до ночи, да в подвале убогом водку глушить? Зачем, для чего… Кому это все надоть-то… (Крестится.) «Иисусе сладчайший… Не умереть бы без покаяния…» Невыносимо… Паша! Пашка, спишь? Спить… Ах ты, Боже мой, худо-то как…

(Снова берет листок, трясущейся рукой подносит к глазам, с трудом разбирает.) «Прогони дьявола-искусителя… и пошли мне… пошли мне Ангела твоего хранителя, Господи…» Я ведь к нему поднялся все же… ножку его святую погладил… Ведь смог же, Господи, смог! За что ж ты меня так-то? Ведь я его спас. Укрепил. Не дал упасть, разбиться не дал о твердь земную. (Задумавшись.) А может, ты за то меня и наказал, Анисьей-то… Что я, мужик сермяжный, вровень с Ангелом небесным встать осмелился? Возгордился? Так ведь Твоим же попущением, Господи… Ох, ску-ушно… Мочи нет совсем. Пашка! Спить… (Снова читает.) «Пошли ты мне, милостивый Боже, Ангела твоего хранителя…» (В дверь подвала тихо стучат.) Что? Стук вроде… Али послышалось? (Тихий стук повторяется.) Кто это? Кто там? (Живо поднимается, берет свечу, подходит к лестнице, ведущей к двери.) Не заперто! Взойдите…

Дверь подвала медленно, со скрипом, открывается. В лунном сиянии на пороге стоит А н и с ь я с узелком в руках. Пауза.

А н и с ь я. По здорову ли, Петр Михайлович?

Т е л у ш к и н. Святые угодники… Анисьюшка…

А н и с ь я. Ночевать пустите ли к своей милости?

Т е л у ш к и н. Да как же… не пустить. Пройди… (А н и с ь я осторожно спускается в подвал по шаткой лестнице.)

А н и с ь я. Лесенку-то не поправишь все, Петя… Ручку подай, оступлюся…

Т е л у ш к и н. Так на, что же… (Пауза. Тихо.) Анисья, как же ты… Откудова?

А н и с ь я (спустившись, не отнимая руки Петра). Издалече шла. Бездомницей была, ею и останусь.

Т е л у ш к и н. Отдохни…

А н и с ь я. Спасибо… (Берет у Петра свечу, рассматривает его руку, потом берет и вторую). Как рученьки ваши? Зажили?

Т е л у ш к и н. Давно уже. Что им… станется.

А н и с ь я. Под облака не залазишь боле?

Т е л у ш к и н. Так… Подрядов нет пока.

А н и с ь я. Нет… подрядов. (Кричит.) Пе-е-етя! Родненький! Здравствуй! (Судорожно обнимает его. На своих нарах просыпается П а ш к а, приподнявшись на локте, недоуменно смотрит вниз. Потом быстро притворяется спящим. Его не замечают.) Петруша, голубчик! (Осыпает Т е л у ш к и н а поцелуями.) Родной… Петенька… Обними же меня, в голове помутилося… Что-то ноги не держат… Заскучала я… по ручкам твоим сильным.

(Т е л у ш к и н ведет А н и с ь ю к столу, усаживает.)

Т е л у ш к и н. Ты погоди… Ты посиди тута… Я сейчас того… Самовар… ты отдохни давай… Сейчас я!

А н и с ь я. Постой… Дай наглядеться… Петенька… Да ты, никак, поседел?

Т е л у ш к и н. А ты все така же… Красивая… Только бледненькая.

А н и с ь я. Устала маленько… Тяжела дороженька.

Т е л у ш к и н. Где ж ты была… так долго?

А н и с ь я. Ох, не помню. Там… холодно. Тёмно. Тебя нет! И дышать… нечем.

Т е л у ш к и н (испуганно). Ну и… пес с ним. Не вспоминай уж, чего…

А н и с ь я (оглядевшись, замечает П а ш к у.) А кто ж это там-то? Уж не третья ли ваша жена? А? Петр Михайлович?

Т е л у ш к и н. Да Бог с тобою… Кака жена. Придумашь… Это Пашка, с артели… Подмастерье. Прибился ко мне, помогат когда… по двору.

А н и с ь я. Ладно… Ну, дай же, Петечка, еще на тебя погляжу… Постарел ты. Осунулся… Грустный какой стал.

Т е л у ш к и н. Без тебя-то какое веселье.

А н и с ь я. Жалко, не дал нам Господь детушек… Тогда б и не скучал ты.

Т е л у ш к и н. Ну, что ж…

А н и с ь я. То моя вина. Не справилась я.

Т е л у ш к и н. От нас не зависить. Как на роду написано, так тому и бывать.

А н и с ь я. И то верно. (Пауза.) Пантелеев, Лексей Лексеич, как с тобою-то?

Т е л у ш к и н. Не к ночи будь помянут. Рычит все… Хлеба куска не проглотит, ежели не обругат…

А н и с ь я. А ведь это он — главный разлучитель наш. Он Михееву, болвану квартальному, обо мне донес. Когда Иван помер. Хватай, мол, ее, она — беглая. Да еще приплел — живет-де с Петром Телушкиным невенчана…

Т е л у ш к и н. Так это ён в полицию бегал? Не староста ваш?

А н и с ь я. Староста наш щей тогда похлебал, перстом погрозил, да и был таков. Больше для порядку заявился. Управляющий, вишь, шибко ретивый у нас — подослал его. Ведь когда старый барин преставился, царствие небесное, сын его — гусар, гулёна — все князю Гагарину и продал. Усадьбу продал, две деревеньки… Стали тут всех нас поголовно пересчитывать. А князю что? Он за кордоном по все дни… Что ему — какая-то беглая… Так бы и жили мы с тобой тихонько, горя не ведали. (Всхлипывает, утирает глаза платочком.) Пантелеев это, домовладелец наш…