Стивен Эриксон - Буря Жнеца. Том 2 [litres]

Детских воспоминаний слишком много, они проникли в руки, превратили пальцы в удавов, им было мало схватить просто безжизненную плоть – нет, они жаждали смертного холода, который приходит еще не скоро после того, как отлетела душа. Конечно, дело не только в этом. Старик вообразил себя хозяином Красной Маски, его наместником, если использовать летерийский язык, – тем, кто стоит за спиной вождя, готовый в любой момент набрать в легкие побольше воздуха и выдохнуть слова, в которых ужасная правда, – слова, которые уничтожат Красную Маску, а вместе с ним и его шансы привести оул’данов к победе.

Теперь время настало. Он увидит голову Биватт на острие пики. Увидит грязь, а в ней – тысячи трупов летерийцев и тисте эдур. Услышит радостные крики кружащих над ними ворон. А сам будет стоять на деревянной платформе свидетелем всему. Тому, как покрытые чешуей Хранители, что нашли его, избрали его, разорвут в клочья неприятельских магов, выкосят наступающие ряды…

Перед мысленным взором снова встало лицо старика. Поначалу он наслаждался этим зрелищем, однако теперь никак не мог от него отделаться. Он видел его засыпая; видел сейчас в каждой из собравшихся над головой туч – синюшно-бледных, холодных, словно сталь. А он-то думал, что избавился наконец от старого дурака и его давящего взгляда – так отец смотрит на непутевого сына, словно ничего из сделанного им никуда не годится, не может считаться истинно, в извечном смысле оул’данским .

Красная Маска вскарабкался на платформу. Вокруг кипела работа. На поясе у него висел кадаранский кнут. На кожаной перевязи – ригта. Оружие, с которым давным-давно был рожден наш народ. Разве оно недостаточно оул’данское? Разве я не такой же, как остальные ренфайяры? Как собравшиеся вокруг меня воины? Не смотри на меня так, старик. Нет у тебя на это права. Ты никогда не был таким, каким стал я, – взгляни на моих Хранителей!

Хочешь послушать мою историю, отче?

Хотя нет. Ты же мертв. А я все еще ощущаю в руках твое хрупкое горло – а, нет, это лишнее. Такие подробности знает только старик. Загадочным образом скончавшийся в собственной палатке. Последний из старейшин ренфайяров, кто знал – о да, он знал! – моего отца, его родичей и детей, которых они вырастили.

Почему годы не затмили твой разум, старый болван? Что тебе стоило превратиться в такую же дряхлую развалину, что и остальные? Зачем тебе понадобился ясный взгляд? Хотя больше он тебе не нужен. Теперь перед ним лишь тьма и камень. Твой острый ум догнивает в черепе, вот и все.

Оставь меня!

Упали первые капли дождя, и Красная Маска поднял голову в небо. Капли колотили, разбиваясь о маску, о чешуйчатую броню, скрывающую ужасную правду. Я неуязвим. Неприкасаем. Завтра мы уничтожим врага.

Хранители об этом позаботятся. Разве не меня они избрали? Они даруют славу, и никто, кроме меня, ее не заслужил!

Клянусь вашими глазами ящеров, к’чейн че’малли, победа будет за мной!

Где-то в глубине туч принялся беспорядочно лупить в свои громовые тарелки глухой барабанщик. Духи оул’данов ринулись с небес на землю, обнажив кривые сверкающие мечи.

Башни и мосты, тонкие, словно кости скелета, и никаких признаков того, что их возвели чьи-то руки, что это работа ума и целенаправленной воли. Конструкции, вздымающиеся вверх, в дымку едва заметного света, кажутся совершенно естественными – необработанные формы, грубая, костлявая элегантность. Бродя между их хрупких оснований, теряешь всякое чувство пропорции, всякое представление о мироустройстве. Воздуха нет, только вода. Света тоже нет, но есть способность видеть без света – неестественный мистический дар. Дар, позволяющий разглядеть эти башни и арки мостов, столь тонкие и высокие, что, кажется, вот-вот опрокинутся прямо в яростные водовороты течений.

Брутен Трана, выдернутый из тела, в котором просуществовал всю свою жизнь, блуждал сейчас по дну океана. Подобного он не ожидал. Видения и пророчества подвели их всех, и в первую очередь – Ханнана Мосага. Брутен подозревал, что окажется в чуждом, неожиданном для себя месте, быть может – в мифическом царстве. В краю, где обитают боги и демоны, а бессмертно-равнодушные стражи стоят на часах у давным-давно мертвых цитаделей.

«Куда не достигают лучи солнца». Даже если он запомнил не слишком точно, суть мрачного пророчества заключалась именно в этом. Он же был всего лишь воином тисте эдур – теперь еще и лишенным плоти, а дух его держался только на неразумном упрямстве, столь же неумолимом, как и любой страж.

Поэтому он шел; он мог опустить глаза и видеть свои ноги, собственное тело; мог поднять руку и коснуться лица, потрогать распущенные волосы, которые развевались сейчас по течению, словно нити водорослей. Он мог ощущать холод воды и даже ее чудовищное давление, от которого в сем мрачном мире не избавиться. Однако здесь не было ни тропинок, ни дорог – ничего, что указывало бы ему маршрут между каменных сооружений.

Гнилые корабельные доски рассыпались облаками праха у него под ногами. Ржавые гвозди отлетали в сторону. Какие-то кусочки, быть может, осколки костей, скользили, пританцовывая, над глинистым дном, увлекаемые течением в разные стороны. Проклятием этого мира, и вообще всех миров, был распад. Все, что ломалось, что терпело неудачу, в конце концов упокаивалось где-то на дне, терялось во мраке. И речь не только о кораблях и тех, кто на них плывет. Киты, дхенраби, мельчайшие рачки. Планы, схемы, грандиозные замыслы. Любовь, вера, честь. Амбиции, похоть, злоба. Он мог зачерпнуть все это рукой со дна и смотреть, как вода уносит содержимое ладони прочь, вот оно на мгновение сверкнуло в водовороте – и снова исчезает безвозвратно.

Быть может, это и есть истина, которую он должен познать, – разумеется, если исходить из того, что он вообще для чего-то нужен, а поддерживать это чувство, сказать по правде, становилось все сложней. Волны отчаяния накатывали на него, проходили насквозь, вырывались наружу из глубин его собственной души.