Елена Блонди - Тайные улицы, странные места [СИ]

— Вчера котяра твой меня приголубил. Сегодня ты удивил. Щенок щенком, а гонор у тебя есть. Ну, что? Мир?

Темное лицо, щедро украшенное ссадинами и царапинами, посветлело от улыбки. Нормальной такой, обычной улыбки. И Женька понял, почему мама Лариса тихо смеялась в мобильник, отвечая на звонок Виталия. Или — Валеры. Красивый — то пусть девчонки разбираются. Но, кроме красоты, в смуглом лице явилось Женьке что-то настоящее, человеческое. Удивленное, слегка насмешливое уважение смягчило тонкие, четко прорисованные черты. Насмешка не обижала, была — доброй.

— Слушай, — сказал Норис, — я, прям, рад, что мы всех разогнали, а то пришлось бы при свидетелях. Ну, показывать, что ты мне противник достойный. А прикинь, докажи какому Зяме, что пацана сопливого тоже надо уважать. Если он боец и достоин уважения. Конечно, я босс и надо бы, чтоб наплевать.

Он сморщил тонкий нос, но тут же охнул, снова осторожно касаясь еще одной царапины. И, усмехаясь уже над собой, по-мальчишески развел руки в стороны:

— Но перед ними мне как-то стремно. Не поймут. Понимаешь?

Женька подумал немного. Вспомнил тупую готовность на квадратном лице Зямы и его толстенную шею над буграми плеч. И соглашаясь, что, конечно, стремно, не поймут никогда, кивнул.

— А ты понимаешь, — сделал свой вывод из кивка Норис.

Они снова помолчали, стоя напротив, разделенные парой метров тихой пустоты. Женька хотел удивиться, как стало тихо и пусто, после яростного дня, полного солнца, воды, песка и птичьих воплей. Но оставалось еще — главное.

— Серега, — сказал, с трудом ворочая непослушным языком, прервался, ощупывая им зубы, кажется, все целые, — ты обещал. Долг.

Норис кивнул, сделав небрежный жест. Снова завернул упавшую на запястье манжету.

— Само собой. Обещал — сделаю. Ничего мне твой Серега не должен, пусть не волнуется. Ну? Мир?

Рука протянулась к Женьке, Норис шагнул ближе, продолжая улыбаться — так славно, совершенно по-человечески. В глазах светила все та же добрая насмешка старшего брата.

— Мир, — Женька с облегчением кивнул и протянул навстречу свою руку.

Успел удивиться тому, что под рукой не видно ни песка, на котором, вроде бы должны стоять, ни галечной россыпи. Но сильные пальцы уже обхватили его ладонь, стиснули доброжелательно, встряхнули.

Ну вот, с невыразимым облегчением и тут же с гордостью за хорошо совершенную схватку, подумал Женька, разжимая пальцы.

Но чужая рука не оторвалась, словно врастая в его кожу. Заледенела, становясь неприятной — стылой и жесткой, как примороженный к глупому языку зимний металл.

Улыбка на смуглом лице, странно, как в мутном кошмаре, изменилась тоже. Сделалась ощеренным оскалом, показывающим острые мелкие зубы за растянутыми красными губами. Мелькнул в глубине темного рта язык.

— Поверил, — растянулось тихое слово, а рука продолжала тащить Женьку к себе и на какую-то ужасную секунду ему показалось — сейчас рот распахнется во весь мир, проглотит, как дурную наивную красную шапочку.

— По-ве-ерил…

Сил оторваться никак не хватало, дыхание участилось, ноги заболтались, ища опору, а ее не было, только засвистел злой сквознячок, кусая щиколотки и мокрые, облепленные песком, колени.

Пространство изогнулось, квакнуло, ахнуло. Выпрямилось, кидаясь в глаза серыми и белесыми красками, и выплюнуло Женьку из себя, со всей силы ударяя его задницей о что-то твердое, визгнувшее тяжелыми ножками.

— Ты, — он хотел сказать дальше, крикнуть, пытаясь снова вызвать изнутри так и не проснувшуюся ярость, боевой азарт. Но замолчал, оглядываясь и цепляясь озябшими руками за край засаленного до скользкости стола с покосившейся столешницей.

Кричать было некому. В небольшой комнате, заваленной по углам хламом, он был один. Сидел у мутного окна, откуда свистел через трещины лезвийно-злой сквозняк, за столом, накрытым истертой клеенкой с рваными углами. На тяжелом деревянном табурете, с которого съезжал, ножки неровные, сгнили, что ли.

Не пытаясь встать, Женька пошевелил руками, в правой бегали неприятные мурашки, какие бывают после сильного холода. Пальцы ныли и это отвлекало, раздражая. А еще — болела голова. Вернее, тоже ныло в висках, трогая изнутри обещанием сильной боли, которая — вот-вот. Ну то ясно, подумал, пытаясь сосредоточиться, по голове — получил.

Но плюс к этому внутри бродила невнятная тошнота, подкатывала к горлу и опускалась к солнечному сплетению, качаясь, как будто в живот налили какой-то гадостной жидкости.

Женька приказал себе на капризы организма внимания не обращать. Надо собраться, понять, что именно случилось. Но сердце стискивала паника, усиливая тошноту и обещание приступа головной боли. Выкинул, заверещала пронзительная мысль, замедляясь и делаясь глухой, невнятной, куда-то… выкинул гад, где никого. Или тут кто-то. Кто вовсе не нужен…

Проверяя заглохшую мысль, Женька повернулся, хотел резко, но вышло медленно, как под водой. За спинойбыло пусто. Уныло, безнадежно. Темная дверь, блестящая от сырости, две лавки вдоль стен, на которых тоже какой-то хлам.

Брезгливо отстраняя руки от жирной клеенки, он поднялся. Охнул, припадая на левую ногу, перекосился, как этот под ним табурет. И, выбравшись из-за стола, встал в центре небольшой комнаты, перенося тяжесть на правую ногу, и придерживая перед собой на весу стылую, словно чужую руку.

Все — противно. Каждое физическое неудобство по отдельности было б вполне переносимо, да что у него, зубы не болели, что ли (челюсть с готовностью отозвалась ноющей тяжестью), но все вместе выбивало из колеи, мешало собраться с мыслями.

А может, пришла поверх распластанных беспомощных мыслей одна — совершенно тоскливая в своей безнадежности, — может и не надо, собираться. Все равно ничего в них хорошего. Как и вокруг.

Прихрамывая, злясь на свою разбитость, но и злость была такой — вялой, противной, он медленно поворачивался, пытаясь понять, куда его занесло. Не занесло, возразил унылый внутренний голос, он тебя закинул. Норис. Обманул, как… как…

И хотел бы Женька мотнуть головой, в ярости придумывая для себя слов пооскорбительнее. Но серое уныние съедало и ярость, и движения. Так паршиво — он чувствовал себя больным, но особенной боли не было, даже хотелось, пусть придет, пусть хоть что-то в этой серости, замкнутой в четырех облезлых стенах, станет сильным, реальным, чтоб побороться. Ага, вяло усмехнулся, вперяя взгляд в мутное окошко за покинутым столом, пусть затошнит так, чтоб нарыгать себе под ноги. Или живот скрутит, чтоб еле добежать в угол, спуская штаны.

Но все было таким, вяло-недоделанным. Как и еле видный в заоконной мути пейзаж. Что-то там серенькое, с торчащими сбоку редкими деревцами, с поблескивающей поверхностью — воды?