Робин Хобб - Странствия Шута [Fool’s Quest]

Я очнулась. Одеяла, которые я сжимала, свалились, и зимний холод добрался до меня.

— Я вижу, ты меня понимаешь, — сладким голосом пропела Двалия. — Ты шайзим, дорогой. В некоторых местах тебя назвали бы Белым Пророком, даже если кожа твоя недостаточно бела. И все-таки я доверяю Винделиару, когда он говорит, что ты — тот самый потерянный сын, которого мы искали. Ты — редкое существо, шайзим. Возможно, ты сам еще этого не понял. Редко рождаются люди с даром предвидения. Еще реже появляются те, кто может видеть узловые точки, крошечные мгновения, где слово, или улыбка, или молниеносный кинжал повернет мир на иной курс. Самые же редкие, — это такие, как ты. Родившийся случайно, среди людей, не знающих, кто ты на самом деле. Они не могут защитить тебя от опасных ошибок. Они не могут спасти тебя, если ты сойдешь с пути. И поэтому мы пришли за тобой. Чтобы беречь тебя, сохранять на пути и в безопасности. Ибо ты способен увидеть момент изменения до того, как все случится. И в любом цикле ты увидишь того, кто станет Изменяющим в этом времени.

— Изменяющий, — я покатала слово на языке. Звучало как пряность или целебная травка. Обе эти вещи меняли другие вещи. Специя, которая придавала аромат пище, и растение, спасающее жизнь. Изменяющий. Это слово я видела в свитках отца.

Двалия использовала его, чтобы задать вопрос.

— Изменяющий — тот, кого ты можешь использовать, чтобы передвинуть мир на лучший путь. Твой инструмент. Твое оружие в борьбе за лучший мир. Ты видел его? Или ее?

Я покачала головой. Мне стало плохо. Понимание поднялось во мне, как рвота, застыло в горле. Оно жгло меня холодом. У меня были сны. Кое-что я знала. Когда-то давно я сама заставила детей из поместья напасть на меня. Таффи ударил меня, и паутинка плоти, связавшая мой язык, разорвалась. Я получила речь. В тот день я вышла, зная, что, если хочу говорить, это должно произойти. Я закачалась на месте, стуча зубами.

— Мне холодно, — пробормотала я. — Очень холодно.

Я был готова сама ускорить это изменение. Таффи был моим инструментом. Ведь я видела разрушительные последствия там, где дети заметят меня. Я пошла туда, где они могли поймать меня. Потому что знала, что должна сделать это. Должна была сделать это, чтобы встать на свой собственный путь. Путь, который я видела в проблесках, еще до рождения. Любой человек может изменить будущее. Каждый из нас постоянно меняет будущее. Но Двалия права. Мало кто мог делать то, что могла делать я: видеть самые вероятные исходы того или иного события. И я могла отпускать тетиву и отправлять эту стрелу-исход в будущее. Или заставлять кого-то еще сделать это.

От этого знания меня затошнило. Я не хотела этого. Мне стало плохо, будто эта способность стала болезнью внутри меня. И я заболела. Мир закружился. Если бы я закрыла глаза, он стал бы кружиться еще быстрее. Я вцепилась в одеяло, стараясь не двигаться. Холод обнял меня так крепко, что показалось, будто я уже умерла.

— Как интересно, — заметила Двалия.

Она не сделала попытки помочь мне, а когда Одесса шелохнулась позади, она выкинула руку в предупреждающем жесте. Лурри замерла, втянув голову в плечи, как наказанная собака. Двалия посмотрела на Винделиара. Тот сжался еще больше.

— Посмотрите-ка на него, вы, оба. Но просто посмотрите. Этого не было в пророчествах. Я позову остальных, и мы объединим наши воспоминания о предсказаниях. Пока мы не знаем, что видно с этого места, лучше не делать совсем ничего.

— Пожалуйста, — сказала я, сама не зная, о чем прошу. — Мне плохо. И холодно.

— Верно, — кивнула Двалия. — Плохо и холодно.

Она погрозила пальцем обоим своим лурри и вышла из палатки.

Я старалась не двигаться. От любого движения все вокруг начинало кружиться еще быстрее. И мне было холодно, очень холодно. Я хотела добраться до одеял и мехов и зарыться в них. Но от любого движения голова начинала кружиться. Я крепилась, но, несмотря на всю эту храбрость, меня вывернуло. Я разорвала на себе мокрую рубашку, и мне стало еще холоднее. Ни человек-в-тумане, ни Одесса не двигались. Девушка смотрела на меня своим молочным взглядом, в глазах Винделиара плескались слезы. Они смотрели, как из меня текло что-то светло-желтое, а я никак не могла освободиться от этой жидкости. Она налипла на губы и подбородок. Палатка открылась, и мне стало еще холоднее. Мне так хотелось оказаться подальше от грязи и вони.

Так сделай это. Отойди.

Как бы я ни двигалась, медленно или быстро, голова все так же кружилась.

Двигаться — просто.

Я стремительно сорвалась с места и упала на бок. Дурнота, охватившая меня, оказалась такой сильной, что я не могла отличить верх от низа. Наверное, я застонала.

Кто-то поднял одеяло и укутал меня. Это была Шан. Я не могла посмотреть, но узнала ее запах. Она что-то еще положила на меня. Меховое, тяжелое. Мне стало чуть-чуть теплее. Я свернулась в клубок. Если я заговорю, меня не стошнит?

— Спасибо, — сказала я. — Прошу вас, не трогайте меня. Не двигайте меня. От этого меня только тошнит.

Я перевела взгляд на угол одеяла. Я хотела, чтобы все замерло и, — о чудо! — так и произошло. Я дышала медленно, осторожно. Мне нужно было согреться, но еще больше мне нужно было остановить это верчение. Меня коснулась рука, чья-то ледяная рука легла на мою шею. Я безмолвно закричала.

— Почему бы тебе не помочь ему? Он болен. У него лихорадка.

Ее голос звучал сонно, но я точно знала, что она врет. На самом деле, ее гнев был сильнее любой слабости. Слышат ли это другие?

— Мы ничего не будем делать, пока лингстра Двалия не вернется и не скажет нам, — ответила Одесса. — Даже сейчас, ты, возможно, нарушила путь.

Еще одно одеяло окутало меня.

— Ничего не будете делать? Тогда не мешайте мне.

Шан легла рядом со мной. Мне не хотелось чувствовать ее. Я боялась, что если она толкнет или тронет меня, головокружение вернется и станет еще сильнее.

— Мы послушные, — страх в голосе Винделиара разлился плохим привкусом в воздухе. — Лингстра не может сердиться на нас. Мы слушаемся и ничего не делаем, — он прикрыл глаза руками и простонал: — Я ничего не делаю, чтобы помочь моему братику. Ничего, ничего! Она не станет злиться.

— О, она станет злиться, — с горечью заметила Одесса. — Она в любой момент может разозлиться.

Я осторожно закрыла глаза. Кружение замедлилось.

Остановилось.

Я уснула.

Это сон про лошадей из пламени. Зимний вечер. Не ночь, но темнеет. Ранняя луна поднимается над березами. Я слышу грустную песню без слов, она как ветер в деревьях, причитает и стонет. Потом конюшню охватывает пламя. Лошади кричат. Потом вылетают две лошади. Они в огне. Черная и белая, в красно-оранжевом пламени, взбитом ветром бешеной скачки. Они мчатся в ночь. Внезапно черная падает. Белая скачет одна. И вдруг луна открывает рот и глотает белую лошадь.