Марк Сэнд - Горная худра

Подняла сплетённое полотнище: ох, и тяжело оно, нелегко по горам его тащить будет! А до рассвета времени почти нет. Сереет ночная мгла.

— Ох, Йерна, — говорит она песте, — не успею я домой до восхода солнца, а тогда сила волшебная у полотна пропадёт.

Задумалась Йерна. И тут громыхнуло рядом:

— Я тебя отнесу, Финнова сестра.

Вышел из мглы старый Мьон. Среди этих гор сам как гора, мох на спине его растёт, ноги, словно корни, за скальную твердь держатся. Обомлела Гри. А Мьон её обходит да на колено встаёт.

— Садись на спину и держись за загривок крепко. Упадёшь — не стану плакать по тебе. Потому только помогаю тебе, Финнова сестра, что обещаешь ты Гуллу вызволить.

Гри со страхом совладала, села на закорки старому цверду, в загривок его вцепилась. Выпрямился Мьон, шагнул вперёд — у Гри только ветер в ушах засвистел. Опустила она голову, пальцы на загривке цверда занемели, думает только, как бы ей не свалиться. Три раза шагнул Мьон и вот уже наземь её спускает — тридцать шагов до ограды хутора. А небо на востоке светлеет.

— Иди, Финнова сестра, — громыхнул цверд. — Да не вздумай обмануть!

Гри ему низко в пояс поклонилась — и побежала, только пятки засверкали.

Гизела в то утро рано поднялась. Завозился ребёнок, заплакал, пришлось его баюкать-укачивать. Ходит она по комнате, напевает песенку тихонько, сама о Гри думает. Где-то она теперь? Помнит ли о ней?

Вот уснул малыш, положила Гизела его на лавку. Едва успела распрямиться, как распахнулась дверь, влетела Гри, запыхавшаяся, растрёпанная, и тяжёлое полотно у неё в руках, и тянет от того полотна холодом да запахом знакомым. Будто бы подземные воды так пахли; а ещё — передник сестрицы Йерны, когда Гизела в него лицом утыкалась, в горестях своих детских прося утешения. Распахнула Гизела глаза на золовку, а та полотном махнула — и накрыла её с головой.

А тут и солнце взошло.

Упало на пол обручальное колечко, покатилось, звеня, под лавку. Сбросила Гулла железное полотно, улыбнулась широко. Глаза у неё дикие, чёрные. Взялась обеими руками за ворот платья, порвала его пополам и прочь отбросила. Наклонилась, погладила шёрстку на ногах, хвост колечком завернула. Потом подняла глаза, кинулась к Гри, обняла её крепко-крепко, прямо в губы поцеловала:

— Спасибо тебе, сердечная моя!

А сама улыбки сдержать не может. Поют камни, поёт земля, поют горы вдалеке; солнце над горизонтом поднимается, к земле её пригибает, да умыта Гулла молоком сестёр своих, не страшен ей свет солнечный, колокольный звон. Ничего уж ей не страшно.

Смотрит на неё Гри, и так хорошо ей видеть Гуллу снова весёлой и радостной. Никого её краше во всём мире нет.

— Вот ты и свободна, — говорит, улыбаясь, Гри.

— Верно! — смеётся худра. Вдруг отстранилась от неё: — Пойду только с Финном попрощаюсь.

Финн в ту пору ещё спал. Поднялась Гулла наверх, зашла в спальню. Посмотрела на безмятежное лицо мужа, вспомнила все обидные слова, которые он Гри говорил, все зуботычины, которые ей отвешивал.

— За себя ещё простила бы, — сказала ему Гулла. — За неё — не прощу.

Прыгнула Финну на грудь, рёбра голыми руками разорвала, сердце из груди вынула. Надкусила его да обратно на тело выплюнула.

— Горькое у тебя сердце, — сказала. — Горькое да кислое.

И пошла прочь.

Спустилась Гулла вниз — руки её в крови, рот в крови. Увидела это Гри, ахнула, ладонь ко рту прижала. А Гулла к ней подходит, смотрит с любовью, руку протягивает:

— Пойдём, — говорит, — сердечная моя. Больше не нужно тебе людские насмешки терпеть. Будешь вольно жить, сама себе хозяйкой будешь!

— Что ты с Финном сделала? — отшатнулась Гри. Гулла остановилась:

— Отомстила ему за всё, что делал с тобой. Скверный он был человек, не должен был так с тобой обращаться! Больше тебе бояться нечего.

— Жестокая ты. Ведь любил он тебя.

— Не больше, чем скалы, я жестока, — улыбнулась Гулла. — И не любил он меня, иначе бы не стал неволей держать. А с тобой и вовсе по-скотски обращался. Так пойдём со мной, Гри? Люблю я тебя, быть с тобой хочу.

Тут ребёнок на лавке завозился, захныкал. Подняла его Гри на руки, стала укачивать.

— Не пойду я с тобой, Гулла, — грустно сказала она. — Не хочу горной худрой становиться. Коли умер брат, значит, хутор мой теперь; забота хозяйству требуется, присмотр нужен. А хочешь, оставайся ты со мной, будем вдвоём хозяйками.

Поникла взглядом Гулла, затеребила кончик хвоста.

— Не останусь я с тобой, Гри, не могу жить жизнью человеческой. Разве не любишь ты меня, что со мной идти отказываешься?

— Нелюдская это любовь, — сказала Гри, — а меня и так всю жизнь Худрой дразнили. Да не в том дело, Гулла. Люблю я землю эту, и дом этот люблю; здесь родилась, здесь умереть надеюсь. Не могу всё это бросить. Моя это земля.

— Что ж, — сказала Гулла, и дрогнул голос её, — значит, будет так.

Повернулась да пошла из дома прочь.

Раз в месяц, когда наступает новолуние, приходит горная худра на хутор. Там её ждут: открыты ворота, и смазанные петли не скрипнут. Всё, что совершается ночью, в ночи и остаётся; только известно, что так и не пошла замуж хозяйка хутора, и своих детей у неё нет, сына брата растит как своего. Но, хоть и нет у хозяйки хутора мужа, не похожа она на женщину, не знающую любви.

Каждый месяц, едва скрывает свой лик луна, торопится Гулла к сердечной своей. И каждый раз надеется она, что в этот-то раз согласится Гри уйти с ней в горы.

Может, когда-нибудь так и будет.