Беттина Белитц - Расколовшаяся Луна

— Вы согласитесь с тем, что я объясню вам все позже? — спросил он меня, не ожидая от меня реального ответа. — Мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели на пациентов беспристрастно.

— Но вы ведь знаете, что я не ваша, э-э, уборщица? — Вместо того чтобы ответить, он встал и протянул мне свою руку. Хотя я не любила касаться чужих людей, я доверчиво взяла его под руку. В коридоре он снова отпустил меня, чтобы открыть первую дверь.

— Пожалуйста, — сказал он. — Посмотрите.

— Но я ведь не могу… Почему?

— Сделайте мне одолжение, барышня Штурм, и не будьте так упрямы. Посмотрите на это, я прошу вас.

Я неохотно подчинилась. Для меня было неприятно смотреть на чужих пациентов, а это, очевидно, была палата пациента. Через стекло, перед которым находилась узкая панель с измерительными приборами и разными инструментами, я могла видеть кровать, в которой спала женщина. Ну, должна была спать. Но то, что она делала, ничего общего не имело с тем, что я понимала под сном. Её глаза были закрыты, а её лицо, как и у любого спящего, слегка расслабленно. Она была где-то в другом месте, не здесь, она не замечала нас. Но её тело почти насильственно противилось сну. Она сидела на коленях посередине своей помятой постели и ритмично качала верхнюю часть тела туда-сюда. Иногда она при этом наклонялась так сильно вперёд, что её лоб касался простыни. Только смотря на неё, у меня участилось дыхание.

Постоянное покачивание должно быть изнурительным, и оно отнимает много сил. Я медленно выдохнула, чтобы избавиться от головокружения в голове, которое охватило меня при виде этой женщины. Её лицо напоминала мне фотографии в папиных документах об историях болезней пациентов. Это было разрушенное лицо, и я не могла представить себе, что она не чувствовала, что происходило. Она просто не могла ничего с этим поделать. Она была беспомощна. И я, смотря на это, становилась такой же беспомощной.

— Она делает это половину ночи, уже в течение многих лет, — объяснил врач объективно, но не без сострадания. — Два брака распались, её третий муж привёз её ко мне. Он больше не знает, как ей помочь. Он пытался спать рядом с ней, но она не находит покоя. Да и она сама много лет постоянно истощена и не в состоянии работать. Утром она себя чувствует так, будто пробежала марафон.

— Что с ней такое? — Хотя стекло точно было звуконепроницаемым, я понизила голос. Он прозвучал слабо и с дрожью.

— Хороший вопрос, — похвалил меня врач. — Как раз правильный. И как раз тот, на который я уже многие годы ищу ответа. Мы называем это сомнамбулизм. Как часто: понятие, но без способа исцеления. Давайте пойдём дальше…

Я оставалась стоять пару секунд, прежде чем не взяла себя в руки и последовала за ним. Этого зрелища только что, в сущности, мне хватило. Когда я шла, то оглядывалась в поисках окна, возле которого я могла бы подышать немного свежим воздухом, так как головокружение усилилось. Но оно находилось в самом конце длинного коридора, а врач энергично сигнализировал мне уже подойти к нему.

В следующей палате сидел молодой человек за письменным столом, перед ноутбуком. Я предположила, что ему тридцать лет, самое большое тридцать пять. Когда он повернулся к нам и, приветствуя врача, поднял руку, я испугалась. Его глаза были как мёртвые. Бледно-голубые, повисшие, полные теней, и если я могла в них различить какие-нибудь остатки чувств, то это было эхо такой печали, которая была настолько уничтожающей, что её ни какой человек в этом мире не смог бы вынести. Мужчина коротко улыбнулся мне, дерзкая, чуть ли не заигрывающая улыбка, и склонился снова к своей клавиатуре, чтобы печатать дальше.

— Это Марко, мой проблемный пациент. Он из Боснии, потерял в гражданской войне своего лучшего друга, его мать изнасиловали, он был вынужден смотреть на это… Потом он сбежал, чтобы в течение многих лет каждый день принимать наркотики, с целью уничтожить свои чувства и забыть всё то, с чем он не мог справиться.

— А теперь? — спросила я, не отрывая глаз от Марко. Он печатал так, будто ведёт давно закончившуюся войну против своих букв. Но он не выглядел так, будто находился под действием наркотиков. Людей под воздействием наркотиков я представляла себе по-другому.

— Попытка самоубийства. Он заперся в гостиничном номере, нарисовал на стене чёрный крест и проглотил сорок две таблетки. Реанимация, затем полный коллапс. Вся система перестала действовать. Его тело знало, что душа не сможет справиться с реальностью, и отказывало ему в жизни. В конечном итоге, они всё-таки смогли его спасти.

— Можно ли вообще называть это спасением? — спросила я резче, чем намеревалась. — Если он не может вынести жизнь и хочет умереть, почему вы тогда не позволите ему сделать это? — Я пыталась найти руками опору, потому что теперь перед моим полем зрения мелькали чёрные пятна. Я думала, что слышу стук клавиатуры через толстое пуленепробиваемое стекло. Тук-тук-тук-тук. В моей голове это умножалось с большой скоростью.

— Мы ведь подчиняемся клятве Гиппократа, госпожа Штурм. Закон запрещает ему убивать себя, а нам клятва — позволить ему умереть, — голос врача смешался со стуком в моих жилах. — Мы смогли с помощью медикаментов до некоторой степени стабилизировать его, но его время от времени настигают воспоминания и возвращают его назад на войну. Чаще всего, когда он переходит через мост. Он хочет спрыгнуть, и несколько раз он уже пытался это сделать. Тот, кто хочет его удержать, подвергается опасности, что он увлечёт его за собой. Его глаза во время этих воспоминаний полностью белые. Он смотрит в себя. Он видит то, с чем не может справиться в настоящее время. И это должно быть ужасно. Марко не в состоянии развивать отношение с людьми, не может работать на регулярном рабочем месте, но он пишет, как молодой бог. Это удерживает его в живых. Только то, что он пишет.

Я провела языком по моим сухим губам.

— А если он найдёт друзей, настоящих друзей, построит семью, может, у него будет хорошая профессия, которая его действительно будет удовлетворять… Может быть, у него получится стать автором? Он ведь точно не дурак и не урод, и… — Почему я вообще ещё могла думать и говорить? Я уже почти больше ничего не видела и почти не слышала свой собственный голос.

— Поверьте мне, барышня Штурм, не в этом проблема. Было много женщин, а потенциальных друзей тем более. Но Марко не может позволить себе любить, потому что он презирает себя и не разрешает своей душе ничего, что смог бы снова потерять. А людей можно потерять. Его врачебный диагноз называется, между прочим, Посттравматическое стрессовое расстройство. Он сам называет это просто безумием. — Врач короткое время колебался. — Пойдёмте, продолжим дальше.