Таисья Пьянкова - Берегиня

Серьёзным представился ему пацанёнок. Тем самым, из которых в умелых руках прокуроры вырастают.

— Ну, прокурор не прокурор, — рассуждал сам с собою Дорофей Мокрый, когда в лавке не случалось народу, — а приказчик из Никитка оч-чень даже толковый может получиться...

Вот тут-то лавочник и вспомнил о Саньке-Выдерге, которую успел за это время нянькою в уезд отторгать.

Поехал он, забрал девку от неплохих людей, везёт обратно, толкует:

— Шайтан, — сообщает, — твой отыскался. И Никиток с ним. У Свирида Глухова больше недели уже как живут. Вот я тебе, — показывает, — новый сарафан купил: наряжайся и ступай до шорника. Да постарайся опять с Никитком да Шайтаном сродниться. Понятно?

А чего тут непонятного, когда девчаточка от друзей своих душонкой-то и отпадать не думала. Никаких сарафанов не стала она на себе менять, а прямиком-вихрем пустилась из Дорофеева ходка да ко Свиридову двору.

Бабёнки, что были радёхоньки Санькиному в уезде найму, узрели этот вихрь, завскакивали ему вдогон:

— Во! Опять заявилась метелица.

— Выпустили бурю на море — всех теперича бешеной волной захлестнет...

Только Саньке оказалось без нужды понимать, что там следом за нею летит. Ей было страшно передним страхом: вдруг да не захотят принять её у себя старики Глуховы?! Вдруг да прогонят со двора?

Зря вихревая боялась. И сам Свирид и его Свиридиха-бабка, как завидели в воротах гостью, зашумели весёлым майским ветром:

— Шайтан, Никиток! Да идите, гляньте сюды! Да посмотрите, кто к нам пожаловал.

Шайтан как вырвался откуда-то из-за стайки, Никиток как вылетел из хаты, из сеней... Кучею-малой все трое повалились посреди ограды... Да бабка Свиридиха наплакалась, глядючи на такую радость, сам же Свирид куда-то шило впопыхах сунул — потом никак отыскать не мог...

Старики Глуховы не первый день на земле жили — сразу докумекали, для какой такой цели, для какой корысти Дорофей Мокрый девчонку с места сорвал. Однако же Санька-то тут при чём?

Ну, а пока... Свириды засуетились:

— Ой да ли гостюшка дорогая к нам пришла. Да где самовар наш, где сахар-леденцы? Да садимся-ка все за стол — праздник праздновать, гостью здравствовать...

А когда время наступило Саньке домой уходить, Никиток следом за ворота выбежал, рукой замахал, закричал вдогон:

— Приходи завтра — в козлятков играть будем.

На что старики в ограде согласно заулыбались.

Ну вот.

А на другой день торговые заботы Дорофея-лавочника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня...

Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, с ходу кинулся в приказ:

— Ну вот ли что, дорогуша дорогая, — преподнёс он Саньке. — Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шаийтана от него не отгоняй. Чо ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет — станете рядом жить...

Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавочник из неё подсадную творит. Вот оно что!

Но девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей да перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинёшенька и стала выкручиваться перед Дорофеевым спросом — насчёт зряшнего его ожидания.

— Звала, — слукавила Санька. — Только Никиток не идёт до нас.

— Какого беса кочевряжится? — высказал своё недовольство лавочник и застрожился того пуще: — Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.

— Дядька, говорит, у тебя больно сурьёзный, — нашлась ответчица, каким враньём откупиться от Дорофеевой строгости.

— Ышь ты клоп! — подивился на Никитка улещённый. — Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня — пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся — чтоб не ждать мне больше впустую.

Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.

Вот когда нетерпеливый отрезал:

— Чего ты мне угря подсовываешь [20] Подсунуть угря — извернуться, налгать. ? Не приведёшь завтра гостей, сама домой не являйся...

А Саньке впервой, что ли, под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым она говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню — в стога. Там и на ночь определилась.

А кто-то видал её там определение; прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса...

Только бы ему всею ширью размахнуться — сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнём да с мягкой высоты на росную стерню... Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак вымахнул! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чёртовой улыбкою... Потом Дорофеющка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя... Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносили лавочника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.

— На гриве-то берёзу чуть было надвое не рассадил.

— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать...

Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя. А в этот закат народу было не до пересудов:

Шайтан-то... Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямёхонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавочник, а всё человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!

Повыхватывал народ дубьё — отбивать Дорофея от зверя лютого понёсся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес лавошника в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!

А время-то — к ночи.

Что делать?

— Спасать! — верещит Харита Мокрая. Верещать-то она верещит, а сама в топкую дрягву не лезет.

Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу ни к чему...

Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужиками подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится...

Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всею своею суровостью и на гривку-то путём подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым языком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвою вспенился.

А тут вот и себя, безумного, выкатил лавочник из болотного кипения.

Чуть ли не в три скока перемахнул он логовину, шальным тифоном [21] Тифон — смерч. влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками задёргался, захрипел, отбиваться надумал от цепких рук.

Не отбился, пал на колени перед век нечёсанным, красношарым от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слёзно возопил: