Бернард Корнуэлл - Экскалибур

Я опустился на траву рядом с нею.

– Нам ничего не нужно, – заверил я, – только вести.

– Вести? – Само это слово было ей внове.

– Ты знаешь, кто твой король? – мягко спросил ее я.

– Утер, господин, – сообщила она. – Высокий, могучий. Точно бог!

Ясно было, что никакими новостями в деревушке мы не разживемся, во всяком случае осмысленными. Мы пошли дальше, останавливаясь только того ради, чтобы подкрепиться хлебом и сушеным мясом из своих походных запасов. Я был в своей собственной стране, однако не мог избавиться от странного ощущения – словно иду по вражьей земле, – и я выбранил себя за то, что прислушался к туманным предостережениям Талиесина. И все же я по-прежнему держался тайных лесных троп и с наступлением вечера увел маленький отряд через буковый лесок повыше в холмы: оттуда мы бы заметили чужих копейщиков, буде они случатся поблизости. Вокруг не обнаружилось ни души. Далеко на юге случайный луч заходящего солнца пронзил облачную гряду и коснулся Тора на Инис-Видрине – и вершина сверкнула яркой зеленью.

Костра мы разводить не стали. Просто улеглись и заснули под буками, а поутру проснулись иззябшие и закоченелые. Мы зашагали на восток, хоронясь под голыми деревьями, а внизу, под нами, среди вязкой грязи полей мужчины пахали, с трудом прокладывая борозду за бороздой, женщины сеяли, а детишки с визгом бегали взад-вперед, отпугивая птиц от драгоценного зерна.

– Я так в Ирландии развлекался, – сказал Эахерн. – Почитай что все детство птиц гонял.

– Да приколотил бы ворону к плугу, вот и вся недолга, – подсказал кто-то из копейщиков.

– Или вот еще хороший способ: повесить по вороне на каждом дереве близ поля, – предложил второй.

– Помочь не поможет, зато на душе приятно, – вклинился третий.

Мы шли по узкой тропке между высокими изгородями. Кусты и деревья еще не оделись листвой, и гнезда маячили на виду; сороки и сойки деловито воровали яйца и при нашем приближении поднимали протестующий ор.

– Местные небось уже поняли, что мы здесь, господин, – промолвил Эахерн. – Пусть нас и не видно, да скрываться толку нет: сойки вопят так, что разве глухой не услышит.

– Это не важно, – отозвался я.

Я сам не понимал, зачем так стараюсь остаться незамеченным, разве что потому, что нас было мало, а я, как большинство воинов, привык полагаться на численное превосходство и знал, что почувствую себя куда уютнее, как только к нам присоединятся остальные мои люди. А до тех пор мы станем хорониться в лесах и рощах; впрочем, ближе к полудню мы поневоле вышли из-под деревьев на открытые поля, что простирались до Фосс-Уэй. На лугах выплясывали зайцы, в небесах пели жаворонки. Мы не встретили ни души, хотя, конечно же, селяне нас увидели, и, разумеется, вести о нашем появлении стремительно облетели округу. Вооруженные люди – всегда повод для тревоги, и я велел нескольким моим людям выставить щиты вперед, так чтобы по гербам местные поняли: мы – друзья. Лишь когда мы пересекли римскую дорогу и приблизились к Дун-Карику, я вновь завидел человека – женщину. Мы были еще довольно далеко, и разглядеть звезды на щитах она не могла, так что она убежала в лес за деревней и спряталась среди деревьев.

– Люди напуганы, – сказал я Эахерну.

– Видать, прослышали, что Мордред при смерти, – сплюнул он, – и боятся, чем дело обернется; нет бы порадоваться, что ублюдок того гляди издохнет. – В пору Мордредова детства Эахерн входил в его стражу, в результате ирландский копейщик возненавидел короля ярой ненавистью. Мне Эахерн пришелся куда как по сердцу. Умом он не блистал, зато упорства, верности и стойкости ему было не занимать. – Небось думают, грядет война, господин, – предположил он.

Мы перешли вброд речушку под Дун-Кариком, обогнули дома и ступили на крутую тропу, уводящую к частоколу вокруг холма. Царила тишина. Даже собаки на деревенской улице не лаяли. Пугало и другое: у частокола не выставили часовых.

– Иссы здесь нет, – проговорил я, тронув рукоять Хьюэлбейна. Отсутствию Иссы как таковому удивляться не приходилось: он проводил немало времени в разъездах по Думнонии, но я очень сомневался, что Исса оставил бы Дун-Карик без охраны. Я глянул в сторону деревни: все двери крепко заперты. Над крышами не курится дым, даже кузня словно вымерла.

– Ни одной собаки на холме, – зловеще отметил Эахерн.

Обычно в усадьбе Дун-Карика ошивалась целая свора псов, и теперь они уже радостно мчались бы с холма нам навстречу. Вместо того с крыши хрипло каркали вороны, им откликались собратья с частокола. Одна птица вспорхнула со двора с длинным, красным, жирным ошметком в клюве.

По пути на холм никто из нас не произнес ни слова. Безмолвие стало первым предвестием ужаса, затем объявились вороны, а на полпути вверх по холму мы почуяли кисло-сладкий запах смерти, от которого першит в горле, и смрад этот убедительнее, нежели тишина, и красноречивее воронов предупредил нас о том, что ждет за открытыми вратами. А ждала нас смерть, и ничего, кроме смерти. Дун-Карик превратился в могильник. Трупы мужчин и женщин в беспорядке валялись во дворе и загромождали дом. Сорок шесть мертвецов, все без голов. Земля насквозь пропиталась кровью. Дом был разграблен, все корзины и сундуки перевернуты, стойла опустели. Убили даже собак: им хотя бы головы сохранили. Никого живого не осталось на холме, разве что кошки и вороны, да и те в страхе от нас шарахались.

Я шел сквозь весь этот ужас, словно в тумане. Лишь спустя несколько мгновений я осознал, что среди убитых было только десятеро молодых воинов. Верно, часовые, выставленные Иссой; а остальные трупы – это родные и близкие его людей. Был там и Пирлиг – бедняга Пирлиг, он остался в Дун-Карике, потому что знал: не ему соперничать с Талиесином, – но теперь он лежал мертвым, и его белые одежды пропитались кровью, а его руки арфиста покрылись глубокими ранами – это он пытался загородиться от ударов меча. Иссы тут не было, и Скарах, его жены, тоже, – молодых женщин в этом склепе не осталось, равно как и детей. Их, верно, увели в рабство и на забаву, а тех, что постарше, перебили заодно с младенцами и стражей, а головы их забрали как трофеи. Резня произошла недавно, ибо тела еще не распухли и не начали гнить. В крови ползали мухи, но в зияющих ранах, оставленных копьями и мечами, еще не завелись личинки.

Я отметил, что ворота сорвали с петель, но ничто не наводило на мысль о сражении, и я заподозрил, что убийц, учинивших побоище, пригласили в дом как гостей.

– Кто это сделал, господин? – спросил один из моих копейщиков.

– Мордред, – удрученно проговорил я.

– Но Мордред мертв! Или при смерти!

– Он обманул нас, – сказал я, ибо другого объяснения придумать не мог. Талиесин предупреждал меня – и я боялся, что бард был прав. Мордред умирать и не собирался; напротив, он возвратился и обрушил военный отряд на свою собственную страну. Он, верно, распустил слухи о своей скорой смерти, чтобы люди почувствовали себя в безопасности, а сам между тем планировал вернуться и перебить всех копейщиков, что дерзнут ему противостоять. Мордред вознамерился раз и навсегда избавиться от докучной узды, а это значило, что после бойни в Дун-Карике он отправился на восток, к Саграмору, или, может, на юго-запад, к Иссе. Если, конечно, Исса еще жив.