Бернард Корнуэлл - Экскалибур

– Дерфель? – окликнула меня Игрейна. – Дерфель!

– Госпожа?

– Ты задремал, – упрекнула она.

– Это все старость, милая госпожа, – отозвался я, – просто старость.

– Итак, Элла погиб в битве, – гнула свое она, – а Ланселот?

– Все в свой срок, – твердо объявил я.

– Расскажи сейчас! – настаивала она.

– Я же сказал, госпожа, все в свой срок, – повторил я. – Терпеть не могу историй, в которых конец опережает начало.

На миг мне показалось было, что Игрейна просто так не отступится, но она лишь вздохнула, раздосадованная моим упрямством, и перешла к следующему неотвеченному вопросу по списку:

– А что сталось с саксонским защитником, Лиовой?

– Он умер, – отозвался я. – Умер ужасной смертью.

– Славно! – обрадовалась она. В глазах ее вспыхнул живой интерес. – Расскажи!

– От недуга, госпожа. В паху у него образовалась опухоль, так что и не сесть, и не лечь, и даже стоять ему было мучительно больно. Лиова худел на глазах и наконец умер, весь в поту и в ознобе. Так нам рассказывали.

– Значит, Лиова вовсе не погиб при Минидд-Баддоне? – вознегодовала Игрейна.

– Он бежал вместе с Кердиком.

Игрейна недовольно пожала плечами, как если бы, упустив саксонского защитника, мы не оправдали ее надежд.

– Но барды… – промолвила она, и я застонал, ибо всякий раз, когда моя королева упоминает про бардов, я знаю, что мне вот-вот предъявят их версию событий, каковую Игрейна неизменно предпочитает моей, хотя история создавалась у меня на глазах, а барды в ту пору еще и на свет-то не родились. – Барды, – повторила королева твердо, пропустив мимо ушей мой протестующий стон, – все сходятся на том, что битва Кунегласа с Лиовой длилась почти все утро, и Кунеглас сразил шестерых поединщиков, прежде чем ему нанесли предательский удар сзади.

– Слыхал я эти песни, – сдержанно проговорил я.

– И что же? – сверкнула глазами она. Кунеглас приходился дедом ее мужу, и на карту была поставлена фамильная гордость. – Что ты на это скажешь?

– Я там был, госпожа, – просто сказал я.

– У тебя стариковская память, Дерфель, – недовольно буркнула она.

Не сомневаюсь, что когда Дафидд, судейский писарь, что перекладывает мои пергаменты на язык бриттов, дойдет до рассказа о гибели Кунегласа, он перекроит его, подстраиваясь под вкусы моей госпожи. Почему бы, собственно, и нет? Кунеглас был героем, и нет в том дурного, если в историю он войдет как великий воин, хотя на самом-то деле солдат из него был никудышный. Кунеглас был достойным человеком – разумным и мудрым не по годам, но не из тех, в ком взыграет сердце, стоит сжать в руке древко копья. Его смерть явилась трагедией Минидд-Баддона, но трагедии этой в опьянении победы никто особо не оценил. Мы предали его огню прямо там, на поле битвы, и погребальный костер пылал три дня и три ночи, а на рассвете последнего дня, когда пламя догорело, остались лишь угли да расплавленные остатки Кунегласова доспеха, мы собрались вокруг кострища и спели песнь смерти Верлинна. А еще мы убили два десятка саксонских пленников и послали их души сопроводить Кунегласа с почестями в Иной мир. Помню, я еще подумал, как хорошо для моей милой Диан, что ее дядя прошел по мосту из мечей и теперь составит ей компанию под сенью башен Аннуина.

– Ну а Артур? – жадно полюбопытствовала Игрейна. – Он побежал к Гвиневере?

– Я не видел, как они встретились, – отозвался я.

– Да какая разница, что ты видел и чего не видел, – сурово отрезала Игрейна. – Без встречи никак нельзя. – Королева поворошила ножкой груду дописанных пергаментов. – Тебе следовало описать ее, Дерфель.

– Я же сказал, меня при этой встрече не было.

– Да какая разница? Зато получилось бы отличное завершение битвы. Не всем по душе слушать про копья да смертоубийства, знаешь ли. Россказни о том, как сражаются мужчины, быстро надоедают, а разбавишь их любовной историей – и выйдет куда как занимательнее.

Да уж конечно, как только моя повесть попадет в их с Дафиддом руки, битва изрядно приукрасится романтическими небылицами. Порою я жалею, что не пишу по-бриттски, но двое монахов умеют читать, и любой из них может выдать меня Сэнсаму; вот и приходится излагать события на саксонском да уповать, что Игрейна не станет перекраивать историю, когда Дафидд принесет ей перевод. Я-то знаю, чего Игрейне надо: ей надо, чтобы Артур сломя голову помчался к Гвиневере через завалы трупов, и чтобы Гвиневера ждала его с распростертыми объятиями, и чтобы оба слились в экстазе. Возможно, так оно все и случилось, хотя подозреваю, что нет: она была слишком горда, а он слишком робок. Полагаю, при встрече оба разрыдались. Но ни тот ни другая ничего мне не рассказывали, так что лучше не стану я выдумывать небывальщину. Зато вот что я знаю доподлинно: после Минидд-Баддона Артур стал счастливым человеком, и счастьем своим он был обязан не только победе над саксами.

– А как же Арганте? – поинтересовалась Игрейна. – Дерфель, ты столько всего выпускаешь!

– До Арганте я еще дойду.

– Но ведь ее отец тоже там был. Разве Энгус не рассердился, что Артур вернулся к Гвиневере?

– Я все расскажу тебе об Арганте – в свой срок, – пообещал я.

– А Лохольт с Амхаром? Про них ты не забыл?

– Эти двое спаслись, – ответил я. – Нашли корабль и переправились на нем через реку. Боюсь, в этой повести мы с ними еще встретимся.

Игрейна попыталась вытянуть из меня новые подробности, но я был тверд: я-де намерен рассказывать историю своими темпами и в должной последовательности. Наконец королева оставила расспросы и нагнулась собрать исписанные пергаменты в кожаный кошель, в котором уносила их назад в Кар. Наклоняться ей было трудно, но от помощи Игрейна отказалась.

– То-то порадуюсь я, когда дитя родится, – вздохнула она. – Грудь саднит, ноги и спина ноют, и ходить я не хожу – ковыляю вперевалку, что гусыня. Брохваэль тоже сыт по горло.

– Мужей всегда раздражает, когда жены беременны, – отозвался я.

– Сами расстарались, – ядовито отметила Игрейна.

Она замешкалась, прислушиваясь: Сэнсам орал на брата Льюэллина – да как он-де посмел оставить ведро с молоком в коридоре? Бедняга Льюэллин. Он послушник в нашем монастыре, работает больше всех, а слов похвалы вовеки не слыхивал, а теперь вот из-за дурацкого липового ведерка его приговорили к неделе ежедневных побоев от руки святого Тудвала. Тудвал совсем еще юн, почти ребенок, из него готовят преемника Сэнсама. Весь монастырь живет в страхе перед Тудвалом, один я огражден от худших проявлений его злобности благодаря дружбе с королевой. Сэнсам слишком нуждается в покровительстве ее супруга, чтобы рисковать навлечь на себя неудовольствие Игрейны.

– Нынче утром я видела однорогого оленя, – промолвила Игрейна. – Это дурная примета, Дерфель.