Бернард Корнуэлл - Экскалибур

– Мы, христиане, в приметы не верим, – откликнулся я.

– Но я вижу, ты тронул гвоздь в столе.

– Мы не всегда бываем добрыми христианами.

Игрейна помолчала.

– Тревожно мне – как-то пройдут роды?

– Все мы за тебя молимся, – заверил я, понимая: ответ мой неутешителен. Но я не только молился в нашей монастырской часовенке, я сделал больше. Я нашел орлиный камень, нацарапал на поверхности ее имя и закопал его под ясенем. Дознайся Сэнсам, что я прибег к древнему заговору, он бы махнул рукой на покровительство Брохваэля и приказал бы святому Тудвалу избивать меня до крови в течение месяца. Впрочем, если бы святой проведал про эту мою повесть об Артуре, он бы поступил точно так же.

А писать я все равно буду, и еще какое-то время оно будет несложно, ибо теперь настают счастливые времена, годы мира. А еще годы подступающей тьмы, да только мы этого не понимали, ибо видели мы лишь солнечный свет, а на тени не обращали внимания. Мы верили, что разогнали мглу и отныне солнце засияет над Британией на веки вечные. Минидд-Баддон был Артуровой победой, его величайшим свершением, и, пожалуй, повесть следовало закончить именно здесь. Но Игрейна права: жизнь не дарует нам удобных финалов, и должно мне продолжать рассказ об Артуре, о моем господине и друге, спасителе Британии.

Артур сохранил жизнь людям Эллы. Они сложили оружие и стали рабами победителей. Нескольких я приставил помогать копать могилу для моего отца. В мягкой, влажной земле у реки мы вырыли глубокую яму, и положили туда Эллу ногами на север, с мечом в руке, и надели на него нагрудник, прикрыв пробитое сердце, щит положили на живот, а убившее его копье – рядом с телом. Мы засыпали могилу, и я вознес молитву Митре, саксы же молились своему богу грома.

К вечеру запылали первые погребальные костры. Я помог возложить на груду хвороста тела моих погибших копейщиков, затем предоставил их товарищам песней провожать души умерших в Иной мир, а сам взял коня и поскакал на север сквозь длинные мягкие тени. Направлялся я в деревню, где укрылись наши семьи, и, по мере того как я углублялся в северные холмы, шум поля боя затихал. Потрескивание огня, рыдания женщин, напевные стихи плача и буйный гомон пьяных – все разом смолкло.

Я привез Кайнвин вести о гибели Кунегласа. Пока я рассказывал, она неотрывно глядела на меня и в первый миг ничем не выдала своих чувств. Затем глаза ее наполнились слезами, и Кайнвин набросила на голову капюшон.

– Бедный Пирддил, – проговорила она, разумея Кунегласова сына: теперь он стал королем Повиса.

Я поведал Кайнвин, как погиб ее брат, и она удалилась в хижину, где жила с дочерьми. Ей отчаянно хотелось перевязать мне голову – выглядела рана куда страшнее, нежели на самом деле, – но обычай не позволял: Кайнвин и ее дочерям полагалось оплакивать Кунегласа, а это значило, что они затворятся в доме на три дня и три ночи. Им запрещалось выходить на солнечный свет, и мужчинам не было к ним доступа.

К тому времени стемнело. Я мог бы остаться в деревне, но на месте мне не сиделось, и в свете стареющей луны я поскакал обратно на юг. Сперва я отправился в Аква-Сулис, думая, что, пожалуй, застану Артура в городе, но обнаружил лишь освещенные факелами последствия резни. Наше ополчение хлынуло в город через развалюху-стену и перебило всех, кто еще оставался внутри, но кошмар закончился, как только в Аква-Сулис вошли Тевдриковы войска. Эти христиане вычистили храм Минервы, повыкидывали наружу внутренности трех принесенных в жертву быков (саксы разбросали кровавые ошметки по плитам) и, восстановив святилище, провели благодарственный молебен. Я заслышал их гимны и пошел поискать песен на свой вкус, но мои люди остались в разоренном лагере Кердика, и Аква-Сулис был битком набит чужаками. Ни Артура, ни кого-либо из друзей я так и не нашел, вот разве что Кулуха, а тот был мертвецки пьян, так что я поскакал вдоль реки на восток. Сгущались сумерки. В воздухе разливался смрадный запах крови и кишмя кишели призраки, но в отчаянии своем я и духов не побоялся, лишь бы найти какую-никакую компанию. У одного из костров пели Саграморовы воины, но где их предводитель, они не знали, и я поехал дальше, забирая восточнее, туда, где, как я приметил, вкруг костра танцевали люди.

То отплясывали черные щиты, лихо подпрыгивая и подскакивая и перешагивая через отрубленные головы врагов. Я бы объехал развеселых черных щитов стороной, но тут углядел две одетые в белое фигуры, что спокойно сидели у костра в кругу плясунов. Одним из этих людей был Мерлин.

Я привязал коня к пеньку боярышника и прошел сквозь хоровод. Мерлин и его спутник ужинали хлебом, сыром и элем. Сперва Мерлин меня не узнал.

– Брысь, – рявкнул он, – не то превращу тебя в жабу. О, да это ты, Дерфель! – В голосе его прозвучало разочарование. – Вот так я и знал: стоит разжиться снедью, и тут же заявится какое-нибудь пустое брюхо: дескать, давай делись! Ты небось голоден?

– Да, господин.

Мерлин жестом указал мне на место рядом с собой.

– Сыр, похоже, саксонский, – с сомнением протянул он. – Подобрал я его в луже крови, но отмыл дочиста. Ну ладно, признаю, не отмыл – просто обтер. Сыр, кстати, оказался на диво съедобен. Тебе как раз хватит. – На самом-то деле там достало бы на дюжину голодных ртов. – Это Талиесин, – коротко представил старик своего спутника. – Бард из Повиса или что-то в этом роде.

Я пригляделся к прославленному барду: передо мной сидел юноша с чутким, умным лицом. Голова у него была выбрита спереди, как у друида, черная бородка коротко подстрижена, подбородок – длинный, щеки – запавшие и узкий нос. На выбритом лбу покоился тонкий серебряный обруч. Талиесин улыбнулся и наклонил голову:

– Твоя слава опережает тебя, лорд Дерфель.

– То же скажу и о тебе, – отозвался я.

– Ох, нет! – простонал Мерлин. – Если вы двое собираетесь лебезить да заискивать друг перед другом, ступайте куда-нибудь в другое место. Дерфель неплохо дерется, – сообщил он Талиесину, – потому что в свои годы так и остался мальчишкой великовозрастным, а ты прославился только благодаря тому, что судьба наградила тебя сносным голосом.

– Я не только пою, но и слагаю песни, – скромно промолвил Талиесин.

– Да песню кто угодно сложит, особенно если в подпитии, – отмахнулся Мерлин. Затем, сощурившись, пригляделся ко мне. – У тебя никак кровь на волосах?

– Да, господин.

– Радуйся, что пострадала голова, а не что-нибудь важное. – Старик рассмеялся собственной шутке и жестом указал на черных щитов. – Как тебе мой эскорт?

– Пляшут неплохо.

– Что ж, и повод поплясать есть, и под ноги посмотреть приятно. Какой, однако, удачный день, – промолвил Мерлин. – А славно Гавейн сыграл свою роль, э? До чего отрадно, когда дурень оказывается небесполезен, а каким же непроходимым дурнем был наш Гавейн! Зануда мальчишка, одно слово! Все пытался сделать мир лучше и чище. И отчего это молодежь всегда считает себя умнее старших? Вот ты, Талиесин, этим досадным заблуждением не страдаешь. Талиесин, – пояснил мне Мерлин, – приехал поучиться у меня мудрости.