Мэгги Стивотер - Воронята

— Наркотиками?

— Ритуалами. А ты что, увлекаешься наркотиками?

— Нет. А вот ритуалами — возможно.

— Наркотики, пожалуй, и то лучше.

— Они меня не интересуют. Всем давным-давно известно, как они действуют, — что в этом интересного? И что было дальше?

Мора, глядя в потолок, ритмично похлопывала себя ладонью по животу. Возможно, пыталась прочесть стихотворение, которое Блю записала на потолке прямо над кроватью.

— Ну… он появился после ритуала. Я думаю, он был заперт в Кейбсуотере, и мы освободили его.

— И ты не спросила?

— Я… У нас… у нас были не такие отношения.

— Знаешь, если вы не разговаривали между собой, то мне даже неинтересно, какие у вас были отношения.

— Мы разговаривали. Он был по-настоящему достойным человеком, — сказала Мора. — Очень добрым. Беспокоился о людях. Считал, что нам нужно больше думать об окружающем нас мире и о том, как наши действия скажутся через силовую линию во времени. Мне это в нем нравилось. И он не поучал, просто был таким — и все.

— И зачем ты все это мне рассказываешь? — спросила Блю, которую немного насторожило то, как ее мать, говоря все это, нервно поджимала губы.

— Ты сама сказала, что хотела бы узнать о нем. А рассказываю я тебе, потому что ты на него во многом похожа. Ему понравилась бы твоя комната со всей этой ерундой, которую ты налепила на стены.

— Хм… Спасибо, конечно, — отозвалась Блю. — Так почему же он ушел?

Едва успев произнести эти слова, она поняла, что спросила слишком уж в лоб.

— Он не ушел, — ответила Мора. — Он исчез. Сразу же после твоего рождения.

— Это и называется уйти.

— Не думаю, что он сделал это намеренно. Хотя поначалу я именно так и решила. Но потом я много думала об этом и многое узнала о Генриетте, и решила… Знаешь, ты очень странный ребенок. Я никогда не встречала никого, кто помогал бы экстрасенсам лучше ощущать мир. Я не совсем уверена в том, что, когда ты родилась, мы не совершили случайно еще один ритуал. То есть, что твое рождение не стало его заключительной частью. И в результате он снова вернулся туда.

— Значит, ты считаешь, что во всем виновата я! — заявила Блю.

— Не говори ерунды, — ответила Мора, рывком садясь на кровати. Ее волосы заметно растрепались. — Ну какая же может быть вина за младенцем? Хоть в чем-нибудь? Я просто подумала, что все могло произойти именно так. Потому-то я и пригласила Нив, чтобы вместе поискать его. Я хочу, чтобы ты поняла, зачем я с нею связалась.

— А ты хорошо ее знаешь?

Мора покачала головой.

— Пф… Мы росли порознь и общались хорошо если раз в несколько лет по паре дней. Ни дружбы, ни тем более таких отношений, какие бывают между настоящими сестрами, у нас никогда не было. Но ее репутация… Я и подумать не могла, что все обернется таким диким образом.

В коридоре послышались тихие шаги, и в дверях показалась Персефона. Мора вздохнула и пристально уставилась на свои колени, как будто именно этого и ожидала.

— Я не хотела вам мешать, — сказала Персефона, — но через три или семь минут «воронята» Блю подъедут к дому и усядутся перед домом придумывать, как сообщить Блю, что она должна потихоньку сбежать из дома и поехать с ними.

Мать потерла пальцами переносицу.

— Я знаю.

Сердце Блю заколотилось.

— По-моему, это так конкретно, что дальше некуда.

Персефона и ее мать быстро переглянулись.

— Насчет этого я тоже тебя обманула, — призналась Мора. — Иногда и Калла, и Персефона, и я можем давать очень конкретные предсказания.

— Но только иногда, — сказала Персефона. И добавила с легкой досадой в голосе: — Но, похоже, это случается все чаще и чаще.

— Все меняется, — отозвалась Мора.

В двери появился еще один силуэт.

— И еще, — сказала Калла, — Нив не вернулась домой. И испортила машину. Она не заводится.

Все услышали за окном звук подъезжающего автомобиля. Блю с умоляющим выражением лица посмотрела на мать.

Ничего ей не сказав, Мора повернулась к Калле и Персефоне.

— Ну и пусть кто-нибудь скажет, что мы неправы.

— Мора, ты же сама знаешь, что я могу сказать такого, — ответила Персефона своим слабым голоском.

Мора встала с кровати.

— Ты поедешь с ними. А мы позаботимся о Нив. Блю, надеюсь, ты понимаешь, насколько все это серьезно.

— Я догадываюсь, — ответила Блю.

Бывают деревья и бывают ночные деревья. С наступлением темноты деревья превращаются в нечто бесцветное, не имеющее определенного размера и движущееся.

Попав в Кейбсуотер, Адам воспринимал их как живые существа. Завывания ветра в листве походили на шумные выдохи, а звук дождя, барабанившего по кронам, — на вдохи колоссального слюнявого рта. Сильно пахло мокрой землей.

Адам посветил фонарем на опушку. Луч практически не проникал под деревья, его поглощали летящие с порывами ветра капли моросящего дождя, уже успевшего промочить волосы Адама.

«Жаль, что сейчас не день», — подумал Адам.

Он боялся не темноты — такая боязнь была бы беспричинной. Но Адам всерьез подозревал, что после захода солнца в Кейбсуотере найдется много чего бояться. По крайней мере, сказал он себе, если Велк здесь и пользуется фонарем, то я увижу свет.

Эта мысль не слишком успокаивала, но Адам уже зашел слишком далеко для того, чтобы повернуть назад. Он еще раз оглянулся по сторонам — здесь всегда чувствуешь на себе чей-то взгляд — и, переступив через невидимый в темноте журчавший под ногами ручеек, вошел в лес.

Там было очень светло.

Адам нагнул голову, зажмурился и закрыл лицо фонарем. Из-за резкого перехода от тьмы к свету под сомкнутыми веками плясали алые вспышки. Потом медленно, осторожно открыл глаза. Лес вокруг него сиял ярким предвечерним светом. Солнечный свет золотыми столбами, в которых плясали мириады пылинок, пробивался сквозь листву и ложился пятнами на оставшийся слева от него почти невидимый ручей. В косых лучах листья пестрели желтым, коричневым, розовым. Со стволов деревьев бородами свисал грязно-оранжевый мох.

Ладонь Адама оказалась с одной стороны розовой, а с другой загорелой. Телом он ощущал, как вокруг него медленно, почти весомо движется воздух, насыщенный сияющими золотыми хлопьями, каждая пылинка светилась, как фонарь.

Ничего здесь не напоминало о ночи, и не было и намека на присутствие в лесу каких-то других людей.

Над головой пропела птица; первый запомнившийся ему звук с тех пор, как он попал в лес. Это была протяжная чистая трель из четырех или пяти нот, напомнившая ему об охотничьих рожках осенью. Прочь, прочь, прочь. И завороживший, и опечаливший его звук был словно олицетворением горькой и сладкой одновременно красоты Кейбсуотера.

«Такого места не может быть», — подумал Адам, но тут же, спохватившись, отогнал эту мысль. Кейбсуотер сделался светлым именно потому, что он, Адам, не хотел, чтобы здесь было темно, точно так же, как изменилась раскраска рыб в озере, как только Ганси подумал о том, что лучше бы им быть красными. Кейбсуотер все понимал так же буквально, как и Ронан. Адам не знал, можно ли силой мысли сделать его несуществующим, и не хотел этого выяснять.