Брендон Сандерсон - Путь королей

Ясна некоторое время молчала. Когда она снова заговорила, в ее голосе сквозило легкое удивление:

— Вы решили, что ваше спасение заключается в том, чтобы привести в ярость не только все ревнительство, но и Алеткар? Ты хоть понимаешь, что устроил бы мой брат, узнав о случившемся?

Шаллан отвернулась. Она чувствовала себя глупо, и ей было стыдно.

Ясна вздохнула:

— Иногда я забываю о том, какая ты юная. Я могу понять, что кража казалась тебе привлекательным способом. Но все равно это была глупость. Я оплатила тебе дорогу до Йа-Кеведа. Ты уедешь утром.

— Я… — Шаллан такого не заслуживала. — Спасибо.

— Твой друг, ревнитель, мертв.

Шаллан потрясенно уставилась на Ясну:

— Что произошло?

— Хлеб был отравлен. Присыпан смертельно опасным порошком спинолома, по виду напоминающим муку. Думаю, он каждый раз приносил с собой отравленное угощение и пытался заставить меня съесть хоть кусочек.

— Но я все время ела этот хлеб!

— В варенье было противоядие, — сказала Ясна. — Мы нашли его в нескольких пустых баночках, принадлежавших ему.

— Не может такого быть!

— Я провела расследование. Мне следовало это сделать давным-давно. Никто не смог вспомнить, откуда взялся этот Кабзал. Хотя он говорил тебе и мне о других ревнителях так, словно был с ними знаком, они его знали очень смутно.

— Выходит, он…

— Он играл с тобой, дитя. Все это время он использовал тебя, чтобы подобраться ко мне. Чтобы шпионить за мной и убить, если получится. — Принцесса говорила об этом так спокойно, так равнодушно. — Думаю, в последний раз Кабзал использовал слишком большое количество порошка — наверное, надеялся, что я его вдохну. Он знал, что другого шанса не будет. Но яд сработал гораздо быстрее, чем он предполагал, и все обернулось против него.

Кто-то едва не убил ее. Не кто-нибудь, а Кабзал! Неудивительно, что он так настойчиво просил ее попробовать варенье…

— Шаллан, я очень разочарована в тебе. Теперь я понимаю, почему ты пыталась покончить с собой. Это все из-за угрызений совести.

Она не пыталась покончить с собой. Но какой прок от возражений? Ясна ее жалела; лучше уж так, чем наоборот. А как быть со странными вещами, которые Шаллан видела и испытала? Могла ли Ясна их объяснить?

Хватило одного взгляда на принцессу, на холодную ярость, спрятанную за спокойным фасадом, чтобы девушка испугалась, и вопросы о символоголовых и странном месте, куда она попала, умерли, так и не родившись. Да как вообще Шаллан могла считать себя храброй? Она не была храброй. Она была дурочкой. В памяти всплыли те дни, когда ненависть отца гремела на весь дом. Более тихий и праведный гнев Ясны внушал не меньший ужас.

— Что ж, придется тебе жить с чувством вины. Тебе не удалось сбежать с моим фабриалем. Все, чего ты добилась, — отказалась от очень многообещающей карьеры. Эта дурацкая интрига запятнала твою репутацию на много десятилетий. Теперь ни одна женщина не возьмет тебя в ученицы. Ты все испортила. — Принцесса неприязненно покачала головой. — Я ненавижу ошибаться.

Бросив это, она повернулась, чтобы уйти.

Шаллан вскинула руку. «Я должна извиниться. Я должна что-то сказать».

— Ясна?

Принцесса не удостоила ее даже взглядом, и стражник не вернулся.

Шаллан сжалась в комочек под одеялом. Внутри у нее все скрутилось, и ей стало так плохо, что на миг девушка пожалела, что не вонзила тот осколок стекла поглубже. Или что Ясна оказалась такой быстрой и спасла ее, применив духозаклинатель.

Она все потеряла. Ни фабриаля, чтобы защитить семью, ни ученичества, чтобы познавать мир. Ни Кабзала. Впрочем, он-то ей никогда не принадлежал.

Солнечный свет снаружи потускнел и погас, а она все плакала и плакала. Никто не пришел ее проведать.

Всем было на нее наплевать.

Год назад

Каладин тихонько сидел у окна в приемной штаба Амарама и смотрел на лагерь снаружи. Деревянное строение состояло из десятка частей, которые разбирали и перемещали с помощью чуллов. Он видел место, где раньше располагался его отряд. Теперь их палатки отдали другим отрядам.

У него осталось четыре человека. Четверо из двадцати шести. И его называли счастливчиком. Его называли Благословенным Бурей. Он даже начал в это верить…

«Я сегодня убил осколочника, — напомнил он себе, пытаясь превозмочь оцепенение. — Как Ланасин Крепконогий или Ивод Отмечатель. Я это сделал. Я его убил».

Наплевать.

Каладин скрестил руки на деревянном подоконнике. Стекла в окне не было, и он чувствовал легкий ветерок. От одного шатра к другому летал спрен ветра. Комната за спиной Каладина щеголяла толстым красным ковром и щитами на стенах. Также имелось несколько деревянных стульев с мягкими сиденьями, вроде того, на котором устроился он сам. Это была «малая» приемная штаба, размерами превосходившая весь его дом в Поде, включая хирургическую комнат у.

«Я убил осколочника, — вновь подумал он. — А потом отдал клинок и доспех».

Этот поступок, скорее всего, был самой грандиозной глупостью из всех, что когда-либо совершались в этом мире. Став осколочником, Каладин сделался бы важнее Рошона… да что там, важнее Амарама. Он бы смог отправиться на Расколотые равнины и сражаться в настоящей войне.

Никаких больше приграничных свар. Никаких никчемных светлоглазых капитанов из провинциальных семейств, обиженных, что их не взяли на Равнины. Ему бы не пришлось беспокоиться о ботинках, натиравших ноги до кровавых мозолей, баланде с привкусом крема на ужин или о других солдатах, горевших желанием подраться.

Он бы смог разбогатеть. И все отдал — просто так.

Но даже от мысли о том, чтобы прикоснуться к тому клинку, его по-прежнему выворачивало наизнанку. Он не желал богатства, титулов, армии или даже хорошей еды. Каладин хотел вернуться и защитить тех, кто ему доверился. Зачем погнался за осколочником? Надо было убегать. Но нет, он настоял на том, чтобы напасть на этого осколочника, забери его буря.

«Ты защитил своего великого маршала, — сказал он себе. — Ты герой».

Но почему жизнь Амарама стоила дороже жизней его людей? Каладин служил Амараму, потому что тот вел себя с честью. Во время Великих бурь он укрывал в своем штабе копейщиков. Заботился о том, чтобы солдат хорошо кормили, и как следует платил им. Маршал не обращался с ними как со слизью.

Впрочем, позволял своим подчиненным делать это. И нарушил обещание оберегать Тьена.

«Как и я. Как и я…»

Внутри у Каладина все сжималось от угрызений совести и печали. Лишь одна вещь оставалась четкой, как пятно яркого света на стене в темной комнате. Он не хотел иметь ничего общего с этими осколками. Не желал к ним даже прикасаться.

Дверь распахнулась, и Каладин повернулся, не вставая со стула. Вошел Амарам. Высокий, стройный, с волевым лицом и в длинном мундире темно-зеленого цвета. Он опирался на костыль. Каладин окинул критическим взглядом шины и бинты на его ноге. «Я бы сделал лучше». Он бы еще настоял, чтобы пациент не вставал с постели.