Марина Дяченко - Шрам

Солль почувствовал, как нехотя отодвигается отравленное острие – и вздохнул свободнее.

– Эй, господа со шпагами! – студенты собрались в тесную группку, и направленные на пришельцев взгляды выражали отнюдь не трогательную привязанность. – Вы что-то потеряли? Помочь найти?

Карвер покосился на лишенных оружия юношей – и небрежно плюнул на истоптанный дощатый пол. Плевок неудачно угодил на сапог усатому Дирку – тот поспешно вытер пострадавший ботфорт о голенище второго. Звякнула шпора.

– Вставай, Солль, – задушевно предложил Бонифор. – Прощайся с милым… Пора.

Скосив глаза, Эгерт видел, как ядовитое жало стилета прячется в миниатюрных железных ножнах у Фагирры за голенищем; ему хотелось горячо расцеловать и Карвера, и Бонифора, и усатого Дирка.

Карвер тем временем шагнул вперед, и рука его цепко схватила Эгерта за воротник; последовало замешательство, потому что одновременно ту же операцию захотели произвести и Дирк с Бонифором. Фагирра неспешно поднялся и отступил в сторону.

– Эй-эй-эй! – предостерегающе закричало сразу несколько голосов. Плотная группка студентов распалась, и ученые юноши окружили гуардов и Эгерта:

– Солль, что это за?..

– Пуговки-то сверкают… Пообрываем?

– Глянь-ка, трое на одного, и еще зубы скалят!

– Дайте Соллю пару ножиков, пусть кинет… Пуговки сами отпадут!

Карвер пренебрежительно ухмыльнулся и положил руку на эфес; стена студентов чуть отодвинулась, однако ученые юноши не спешили разбегаться.

В это самое время Лис, справившись с естественными надобностями, вернулся в трактир в наилучшем расположении духа. Протолкнувшись сквозь толпу товарищей и окинув взглядом трех вооруженных визитеров, нависающих над бледным Соллем, Гаэтан мгновенно оценил ситуацию.

– Папа! – взвизгнул он, кидаясь на шею к Карверу.

Снова случилось замешательство. Дирк с Бонифором оставили Эгерта в покое и удивленно вытаращились на рыжего паренька, рыдавшего на груди у лейтенанта:

– Папочка… Зачем ты оставил ма-аму?

В стане студентов послышались смешки. Карвер остервенело пытался отодрать руки Лиса от нашивок и эполета:

– Ты… ты… – пыхтел он, не в силах ничего добавить.

Лис обхватил его еще и коленями – Карвер едва удержался на ногах. Гаэтан нежно взял его за уши:

– Ты помнишь, как тащил мою маму на сеновал?!

– Да уберите его! – рявкнул Карвер на сотоварищей. Лис издал горестный вопль:

– Как?! Ты отказываешься?!

Соскочив с лейтенанта, он потрясенно вперил в него круглые глаза цвета меда:

– Оказываешься от родного сына?! Да погляди на меня – я же копия ты… Такая же противная рожа!

Студенты расхохотались, и даже Солль бледно улыбнулся. Дирк нервно оглядывался, а Бонифор все скорее вращал налитыми кровью глазами.

Внезапно, будто осененный, Лис подозрительно сощурился:

– А может… А может, ты вообще не умеешь делать детей?!

Опомнившись наконец, Карвер выхватил шпагу. Студенты отпрянули – один только Лис, горестно сморщившись, взял со стола перечницу и, нешироко размахнувшись, опорожнил ее лейтенанту в лицо.

На дикий вопль сбежались хозяин, повар и прислуга; задыхаясь и кашляя, багровый Карвер осел на пол, пытаясь выцарапать собственные глаза. Дирк и Бонифор в свою очередь схватились за оружие – на головы их со всех сторон обрушились табуретки, пивные кружки и подвернувшаяся по горячую студенческую руку кухонная утварь. Осыпаемые насмешками и оскорблениями, оставляя за собой горы опрокинутой мебели, тщетно размахивая клинками и обещая еще вернуться, господа гуарды бесславно покинули поле боя.

На другой день Тория взобралась, по обыкновению, на свою стремянку, заглянула в лекционный зал через круглое окошко – и не увидела среди студентов Эгерта Солля.

Не раз и не два пробежав глазами по рядам, Тория нахмурилась. Отсутствие Эгерта задело ее – ведь на кафедре был ее отец! Спустившись, она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными играми кота-мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.

Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда она являлась к нему – наверное, стеснялся; она, впрочем, все равно приходила и усаживалась на край стола – бедняга тем временем суетился, собирая разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника…

Вспомнив о Динаре, Тория вздохнула. Подошла к знакомой двери, помялась в нерешительности – за дверью стояла тишина и, скорее всего, в комнате вообще никого не было. Как глупо я выгляжу, подумала Тория и, стукнув, вошла.

Низко опустив голову, Эгерт сидел у стола; Тория мельком заметила лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись навстречу гостье, Солль вздрогнул; чернильница, задетая его рукой, помедлила и опрокинулась.

Минуту или две оба занимались тем, что молча и сосредоточенно затирали лужу на столешнице и на полу. Взгляд Тории невольно упал на исписанные, много раз перечеркнутые листки, и сама того не желая, она прочитала под жирной корявой чертой: «и тогда мы сможем вспомнить все-все, что было…» Она поспешила отвести глаза; заметив это, Эгерт устало улыбнулся:

– Я… никогда не писал писем.

– Сейчас лекции, – заметила она сухо.

– Да, – вздохнул Солль. – Но мне очень надо… именно сегодня. Написать письмо… одной женщине.

Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакрепленным ставнем; Тории как-то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло и почти темно.

Эгерт отвернулся:

– Да… Я решил, наконец, написать матери.

Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист – желтый, как солнце; приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.

– Я не знала… Что у тебя есть мать, – сказала Тория тихо и тут же смутилась: – То есть… что она жива.

Эгерт опустил глаза:

– Да…

– Это хорошо, – пробормотала Тория, не в состоянии придумать ничего лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:

– Да… Только вот я не очень хороший сын. Наверное.

За окном особенно сильно рванул ветер – по-хозяйски перебирая бумаги на столе, комнатой прошелся сквозняк.

– Мне почему-то кажется… – неожиданно для себя сказала Тория, – что сына, доставляющего неприятности… любят все равно. Может быть, даже сильнее…

Эгерт быстро взглянул на нее, и лицо его вдруг прояснилось:

– Правда?

Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого малыша, рыдавшего однажды над дохлым воробьем; ей было лет четырнадцать, она подошла и серьезно пояснила, что птицу нужно оставить в покое – тогда явится воробьиный царь и, конечно, оживит своего верного подданного. Округлив полные слез глаза, малыш спросил тогда с такой же внезапной, искренней надеждой: «Правда?»