Марина Дяченко - Шрам

Оставшись вдвоем, они долго молчали. В камине негромко, деликатно потрескивали умирающие поленья.

Наконец Тория улыбнулась через силу:

– Твоя рубашка… Мала.

Эгерт одолжил рубашку у Лиса – его собственная одежда нуждалась в стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала при каждом Соллевом движении; волосы, вымытые и не успевшие просохнуть, казались темнее, чем обычно. Прямо за его спиной мерцал огонь камина – палимой жаром Тории казалось, что у Солля медные плечи.

Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот же вопрос; сосредоточившись, она поняла наконец:

– Как тебе помочь? Что надо сделать?

…Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез. Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий в пучине моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало еще большее потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нес дрожащую Торию на руках – ее ноги подкашивались и не желали идти. За всю жизнь ее отрывал от земли только отец и только в далеком детстве; она притихла, оказавшись на весу – а Солль ступал легко, будто бы действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.

Он нес ее и впервые ощущал каждую напряженную жилку, каждую трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость и горе. Тогда он крепче прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать ее своей нежностью, закрыть, согреть, защитить.

Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова. Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже поджидала, охая, старушка-служительница. Декан внимательно оглядел виноватого, напряженного Солля – и снова не раскрыл рта.

…Бродил огонек по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась. Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние, горячее, расслабленное, не угнетало ее – напротив, ей хотелось вечно пребывать в этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и защищенностью.

– Тор… Чем тебе помочь…

Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец… Отец всегда все знает.

На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.

– Ничего, – прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, – ничего страшного… Лекарство поможет.

Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:

– Подай мне… Склянку.

Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам – осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.

Жар ее упал почти мгновенно – но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.

Солль растерялся, хотел было бежать за деканом – но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом кожу ее щек:

– Тор… Посмотри на меня… Не плачь…

Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое снадобье. Бормоча что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил ее шею с узором родинок – с тем самым, памятным до последней точечки созвездием, украшением его неба, бедой его снов… Потом он принялся разминать, растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под одеяла – все равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу затихла и всхлипывала все реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась, хватая воздух, влажная от пота грудь.

– Слава небу, – шептал он, чувствуя, как покидает ее болезненная дрожь, – слава небу… Все будет хорошо… Тебе ведь лучше, да?

Глаза Тории казались непроницаемо-черными из-за широких, как у ночного зверя, зрачков – она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки ее судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало подбросить дров – а у Эгерта не было сил оставить ее ни на секунду. В комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.

Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль. Тория, блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и сгущалась темнота.

Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.

Тории показалась, что она лежит на дне красно-черного раскаленного океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не желая задумываться ни о чем, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.

В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдаленно напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.

Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.

На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все ее чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась – и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами ее уха:

– Что?

Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:

– Я…

Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.

Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно, как никогда еще не обнимал. Все еще полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула – объяснять, оказывается, ничего не надо.

– Тор… – прошептал он, успокаивая, – ну что ты… Страшно, да?

Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который все понимает без слов.

Он ласково привлек ее к себе:

– Ничего… Все, как ты захочешь… Как скажешь… Тор, что ж ты плачешь снова, а?