Марина Дяченко - Шрам

Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату. Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она шелестела в углу, терлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и падала почти на самый пол. «Глупая-преглупая, – сказала со смехом мать. – Поймай ее и выпусти».

Откуда это воспоминание, зачем?

Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать руку, вынесла дурочку во двор – и, проводив ее взглядом, долго еще чувствовала в ладонях легкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых лап…

Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас, сколько страхов и надежд, сколько снов… Это предстоит ей сейчас, и она изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может… Это неизбежно, как восход солнца.

Эгерт снова понял ее без слов; его радость передалась ей, заглушая боязнь; откуда-то из темноты ей слышался собственный счастливый смех, вслед ему не поспевала растерянная мысль – да подобает ли смеяться?! Перед глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.

Черным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.

Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в неподвижной руке декана – а он сидел, оцепенев за рабочим столом, не отрывая остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.

За окном бесновался сырой ветер затянувшейся оттепели, в камине ровно, по-домашнему горел огонь. Декан сидел, расширив слезящиеся от напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел ночной, непроглядный ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.

Предчувствие мага, даже не достигшего величия, не бывает пустым. Теперь беда подошла так близко, что от дыхания ее шевелятся волосы. Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.

Амулет!

Он вскочил. Заклинание, запирающее сейф, слетело сразу, но замок долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец, яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно сощурился.

Медальон был чист. Ни пятнышка ржавчины не уродовало золотую пластинку – медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей беды.

Не веря себе, он еще раз оглядел медальон; потом спрятал его и, пошатываясь, поспешил к двери:

– Тория! Тор…

Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать ее на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.

– Отец?

За ее спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти двое неразлучны… Небо, помоги им.

– Тория… И вы, Эгерт… Воду из пяти источников. Я скажу, каких и где… Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты, Тория, надень плащ… Скорее.

Если они и хотели спросить о чем-то, то не смогли или не решились. Декан не был похож на себя – даже Тория отшатнулась, встретившись с ним глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи – она почувствовала ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория оперлась на его руку, и они пошли.

Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику – всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень труб, один раз – из маленького колодца в чьем-то дворе, и один раз – из железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда, шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда сумрачный, той ночью он полон был света – столбики свечей толпились на столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.

Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную чашу.

Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.

Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось – может быть, со страху – что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.

Что-то ударилось о стекло снаружи – Солль, напряженный как струна, судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.

Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно вытянулись – и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду неподвижно, декан прошептал едва слышно:

– Подойдите.

Воды в блюде будто не бывало никогда – там, где следовало находиться ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод, понял, замирая, Эгерт.

– Почему же ничего не видно? – шепотом спросила Тория.

Эгерт едва ли не возмутился – для него достаточным чудом казалось само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся ветки голых деревьев, огонек… Один, второй, третий… Факелы. Не пытаясь расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее кто знает где; завороженный магией и своей причастностью к тайне, он опомнился только от звонкого выкрика Тории:

– Лаш!

Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощечина. В зеркале бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно было различить капюшоны – накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру терзать и трепать полы длинных плащей.

– Где это? – испуганно спросила Тория.

– Молчи, – выдохнул сквозь зубы Луаян. – Уходит…

Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной пленкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине ее осталась мерцать приглушенная искра.

– Какой плохой день, – пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. – Какая нехорошая ночь…

Вытянув руки, он простер ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.