Марина Дяченко - Шрам

Декан запретил студентам покидать университет – но силы его запрета оказалось недостаточно, чтобы удержать в толстых стенах молодых людей, у каждого из которых где-то в городе, в предместье или в отдаленном местечке остались родные и невесты. Поначалу студенты бросились к Луаяну за помощью и спасением – но тот заперся в кабинете и никого не желал видеть. Надежда юношей сменилась недоумением, потом озлоблением, потом отчаянием – они покидали университет один за другим, горько сетуя на магов, которые отстраняются от простых смертных как раз тогда, когда их помощь нужна более всего. Эгерт стискивал зубы, слыша проклятья в адрес декана, бросившего учеников на произвол судьбы; ему трудно было свыкнуться с мыслью, что Луаян не всемогущ, но еще труднее было осознавать, что поведение его выглядит как предательство.

Тории было не легче – впервые за всю жизнь отец переживал трудные времена не рядом с ней, а в одиночестве, и одно сознание этого оказалось для нее тяжелее всех бед эпидемии. Эгерт не отходил от нее ни на шаг; страх, неотвязный, как зубная боль, привычный страх за свою шкуру бледнел теперь перед одной мыслью о судьбе чудом обретенной Тории, ее отца, университета, города – и о судьбе Каваррена.

Каваррен далеко. Каваррен, может быть, благополучен; Каваррен успеет установить кордоны, ввести жестокий карантин, Каваррен защитит себя… Но в повторяющемся каждую ночь сне Эгерт видел одно и то же: воющих собак перед гостиницей «Благородный меч», дымы, тянущиеся вдоль пустых улиц, горы трупов на набережной, запертые ворота с потускневшим от копоти гербом…

Декан сказал: Черный Мор опустошит землю, если его не остановить. На земле много сотен каварренов; что для Мора какой-то маленький, хоть и древний и спесивый, городок?

Оставшиеся в университете студенты жались друг к другу, как овцы в покинутом стаде; о господине ректоре не было ни слуху ни духу, служитель сбежал, педагоги не являлись, и юноши, еще недавно считавшие себя солидными и учеными людьми, превратились в беспомощных мальчишек. В один из дней стены Большого Актового зала огласились самым настоящим плачем – навзрыд, как маленький, плакал на жесткой скамейке какой-то «вопрошающий», паренек из деревни, для которого первый год учебы обернулся кошмаром. Остальные прятали глаза, не решаясь взглянуть на бледные лица и трясущиеся губы товарищей – и вот тогда-то рассвирепел, захлебнулся яростью Лис.

Никто и никогда не слышал от него таких хлестких речей. Он предлагал всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую мамину юбку, под которой так тепло прятаться, и ночной горшок на случай внезапной надобности. Он швырял с кафедры только что придуманные слова, обзывая сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для плевания и маменькиными импотентами. Плачущий паренек, последний раз всхлипнув, широко раскрыл рот и залился густой, как дамские румяна, багровой краской.

Дело закончилось попойкой. Лис сам себя назначил интендантом и раскупорил имеющиеся в университетском погребке многолетние запасы вина; пили тут же, в лекционном зале, пили, пели и вспоминали «Одноглазую муху». Лис хохотал, как бешеный, затевая игру – все без исключения должны были честно рассказать о своем первом любовном опыте, а не имеющие такового – обязаться восполнить упущенное на следующий же день; пьяные уже голоса перебивали друг друга, перемежаясь со взрывами истерического смеха. Эгерт смотрел на пирушку сверху, из круглого окошка, соединяющего зал с библиотекой, и до него доносилось нестройное: «Ай-яй-яй, не говори… Милый, не рассказывай… Ай, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана»…

Он вернулся к Тории и долго развлекал ее рассказами о былых проделках Лиса – кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал тут же, по ходу истории; слушая его нарочито веселую болтовню, Тория сначала бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.

После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула Тория; посидев рядом, поправив одеяло и осторожно погладив воздух у самой ее головы, Эгерт отправился вниз.

Студенты спали вповалку – кто на лавке, кто на столе, кто просто на полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде, Эгерт понял это с первого взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.

Гаэтана не было и в комнате, и не висел на железном крюке его видавший виды плащ; Эгерт долго стоял на университетском крыльце, вглядываясь в мутную ночь – в здании суда тускло светились окна, и покачивалась под дождем казненная кукла на круглой тумбе, и высилась Башня Лаш – немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему у ее ног городу.

Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман не развеялся к полудню, а, наоборот, застыл, как студень – даже ветер завяз в его липких сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в ответ собственным мыслям и по многу раз водила бархатной тряпочкой по корешкам, футлярам и золотым обрезам.

Солль не сказал ей, куда идет. Не хотел беспокоить.

Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих – глухая ватная тишина, серые силуэты домов и милосердный туман, покрывающий город, как простыня покрывает лицо покойника.

Эгерт сразу понял, что не отыщет Лиса. На пути его встречались мертвые тела – Солль отводил глаза, но взгляд его все равно находил то судорожно вытянутую, вцепившуюся в камень женскую руку, то устилающие булыжник волосы, то щегольской сапог стражника, мокрый от осевших капелек тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху разложения примешивался доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя еще немного, Солль передернулся, ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.

Башня Лаш, свершившая свое ужасное дело, продолжала потихоньку куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился о каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:

– Откройте… Откройте… Открой…

Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом прямо на мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно гладила лежащего у нее на коленях мертвого мальчика.

– Откройте! – надрывался седой. Кулаки его, совсем лишенные стертой о камень кожи, роняли на мостовую капли крови; рядом валялась напополам переломанная кирка.

– Молить надо, – шепотом сказал кто-то. – Молить… Привидение Лаш…

Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную дверь:

– Открой… А-а… Мерзавцы… Гробовщики… Открой… Не спрячетесь… Открой…